Северный свет Арчибальд Джозеф Кронин «…Новый роман Кронина «Северный свет» (1957) посвящен нравам буржуазной печати. Перед читателем проходит история трудной борьбы Генри Пэйджа, редактора маленькой провинциальной газеты «Северный свет» против могущественного газетного треста. Эта схватка одного из последних наивных могикан буржуазной демократии прошлого века с сугубо современной, циничной империалистической прессой. Не случайно первая сенсация, которую преподносит своим читателям «Хроника» — газета, конкурирующая с «Северным светом», — это сообщение о строительстве атомного центра. В борьбе против «старомодной» газеты Пэйджа деятели новейшей желтой прессы не стесняются в выборе средств. Они используют все виды рекламы, стремятся пробудить самые низменные инстинкты в читателе, расписывая убийства, поджоги, насилия, охотно прибегают к порнографии. Они пытаются задушить противника, лишая его типографии, беззастенчиво применяя шантаж. Но Пэйдж — пожилой, больной человек, одинокий даже в собственной семье, не сдается. Он редактор «Северного света» уже в пятом поколении. Он верен заветам «доброй старой Англии», он отстаивает честность, объективность, принципиальность в газетном деле, он искренне верит, что можно добиться общественных изменений только при помощи просвещения. Автор разделяет иллюзии своего героя и несколько идеализирует его…» Арчибальд Кронин Северный свет Р. Орлова Арчибальд Кронин Известный английский писатель Арчибальд Джозеф Кронин родился в 1896 году в Шотландии. Он окончил медицинский факультет, в годы первой мировой войны служил хирургом во флоте, потом был врачебным инспектором шахт. В литературу он пришел уже зрелым, много повидавшим, много передумавшим человеком. Первая его книга — «Замок Броуди» — была опубликована в 1931 году. За ней последовали романы «Звезды смотрят вниз» (1935), «Цитадель» (1937), пьеса «Юпитер сердится» (1940). Годы второй мировой войны Кронин проводит в США, где он представляет британское министерство информации. После войны он пишет автобиографические книги «Юные годы» (1944), «Путь Шэннона» (1948). В 1953 году выходит роман Кронина «За пределами жизни» — о буржуазном правосудии. Роман «Могила крестоносца» (1955) рассказывает о судьбе художника. Книги Кронина неравноценны. Лучшие из них правдиво отражают действительность, ставят важные общественные проблемы. В романе «Звезды смотрят вниз» писатель изображает острые классовые конфликты, тяжелое положение шахтеров, слабые попытки либералов внести некоторые изменения путем замены «плохих» капиталистов — «хорошими». Роман «Цитадель» справедливо считается лучшей книгой писателя. В основе сюжета — трагическая судьба молодого врача Эндрю Мэнсона. Он видит неизбывную нищету горняков и понимает, что медицина, которой он преданно и самоотверженно служит, бессильна в этом море бедности… Мэнсон уезжает в Лондон, там он делает блестящую карьеру, что с неизбежностью ведет к его духовному опустошению. Кронин изображает врачей-шарлатанов, врачей, ничем не отличающихся от рыночных зазывал. В конце романа герой порывает с ними, пытается спастись из этого страшного мира, с тем чтобы вновь бескорыстно служить людям и науке. Новый роман Кронина «Северный свет» (1957) посвящен нравам буржуазной печати. Перед читателем проходит история трудной борьбы Генри Пэйджа, редактора маленькой провинциальной газеты «Северный свет» против могущественного газетного треста. Эта схватка одного из последних наивных могикан буржуазной демократии прошлого века с сугубо современной, циничной империалистической прессой. Не случайно первая сенсация, которую преподносит своим читателям «Хроника» — газета, конкурирующая с «Северным светом», — это сообщение о строительстве атомного центра. В борьбе против «старомодной» газеты Пэйджа деятели новейшей желтой прессы не стесняются в выборе средств. Они используют все виды рекламы, стремятся пробудить самые низменные инстинкты в читателе, расписывая убийства, поджоги, насилия, охотно прибегают к порнографии. Они пытаются задушить противника, лишая его типографии, беззастенчиво применяя шантаж. Но Пэйдж — пожилой, больной человек, одинокий даже в собственной семье, не сдается. Он редактор «Северного света» уже в пятом поколении. Он верен заветам «доброй старой Англии», он отстаивает честность, объективность, принципиальность в газетном деле, он искренне верит, что можно добиться общественных изменений только при помощи просвещения. Автор разделяет иллюзии своего героя и несколько идеализирует его. Однако, даже изображая победу Пэйджа, Кронин все же остается реалистом. Газету по существу спасает только случай — заем богача Уэзерби, предоставленный им лишь в личных целях. Кроме того, цена победы Пэйджа — страшная трагическая гибель его сына и невестки. Осуждение желтой прессы в романе Кронина — осуждение преимущественно моральное. Но множество разбросанных в книге реалистических деталей позволяет читателю самому сделать вывод не только о безнравственности буржуазной печати, но и о ее тесной связи со всей системой буржуазных отношений.      Р. Орлова. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Глава I Был сырой февральский вечер, и часы на церкви св. Марка показывали уже начало девятого, когда Генри Пейдж, попрощавшись с Мейтлэндом, своим помощником, вышел из здания редакции «Северного света». Он дольше обычного просидел над передовицей для очередного номера — несмотря на двадцатилетний опыт, он писал такие статьи довольно медленно, а кроме того, его отвлек и задержал загадочный звонок Вернона Соммервила, после которого ему так и не удалось сосредоточиться. В этот день автомобиль понадобился его жене, и Пейдж собирался пойти домой пешком — последнее время доктор Бард настоятельно рекомендовал ему побольше двигаться, — но, так как было уже поздно, он передумал и направился к трамвайной остановке. Вечер был субботний, и лишь редкие прохожие попадались ему навстречу, пока он шел Хлебным рынком — так назывался старинный торговый квартал Хедлстона, настоящий лабиринт узких кривых улочек и переулков, сходившихся к площади Виктории, где редакция Пейджа и его типография занимали часть дома, построенного во времена Георга III, что подтверждалось слоем сажи и грязи, с восемнадцатого столетия въедавшихся в стены. Мощенные булыжником улицы были пустынны, и шаги Генри гулко отдавались в тишине. Именно в часы вечернего безмолвия, думал он, древний квартал больше всего похож на ровно бьющееся сердце этого старинного нортумбрийского города, где жили и работали пять поколений Пейджей. Он глубоко вдохнул влажный и чуть терпкий воздух. Пройдя напрямик через Церковный переулок, он вышел на главную улицу города. Очереди на остановке не было, трамвай, идущий в Уотон, был наполовину пуст, и все же, когда Генри по давно укоренившейся привычке сосчитал экземпляры «Света» в руках пассажиров, их оказалось четыре. Рабочий, у ног которого стоял ящик с инструментами, — человек лет шестидесяти, в очках со стальной оправой, — шевеля губами и подняв газету поближе к тусклой лампочке в углу, читал передовицу. Он, очевидно, пропустил футбольный матч, оставшись на сверхурочную работу, и Генри подумал: «Старики — самый надежный народ». Он не питал никаких иллюзий относительно своего литературного таланта — его сын Дэвид не раз посмеивался над витиеватостью его слога, — и все-таки у него на душе становилось тепло при мысли, что порой ему удается оказать благотворное влияние на простых людей города, перед которыми он испытывал тревожное чувство ответственности. На Хенли-драйв он сошел. Вдоль улицы тянулись особнячки из красного песчаника, добывавшегося на каменоломне в Элдоне. Они все были одинаковы и ничем не примечательны, если не считать претенциозных деревянных фронтонов, но перед его домом, уродуя вход, стояли два чугунных фонарных столба, витых и позолоченных, на которых красовался герб Хедлстона — три серебряных стрижа на лазурном поле. Пейдж терпеть не мог ничего показного, но его уже дважды избирали мэром, и, не чувствуя себя вправе нарушать традицию, он вынужден был примириться с этими внушительными сувенирами, напоминавшими о годах, когда он возглавлял муниципалитет. Садик, в котором он с наслаждением возился почти все свободное время, уже очнулся от зимнего оцепенения. Медленно поднимаясь по ступенькам крыльца, Генри нащупывал в кармане ключ. Повесив в передней пальто, он прислушался и с облегчением убедился, что в доме тихо и гостей как будто нет. Он вошел в столовую, где для него был оставлен прибор, пошарил ногой по ковру, нащупывая кнопку, и позвонил. Через минуту высокая костлявая женщина в черном, с обветренным лицом и красными потрескавшимися руками, принесла нарезанную ломтиками баранину с картофелем и капустой. Склонив голову набок, она скривила рот и со сдержанной колкостью, отличавшей ее все двадцать лет, в течение которых она у них служила, сказала: — Баранина-то, пожалуй, перестоялась в духовке, мистер Пейдж. — Сейчас попробую. — Может, сварить вам пару яичек? — предложила она, помолчав. — Не беспокойтесь, Ханна. На всякий случай принесите мне сыру и крекеров. Украдкой она бросила на Генри взгляд, исполненный чуть иронического сочувствия, — взгляд доверенной служанки, сознающей, что весь дом держится на ней благодаря ее благоразумию, такту, умению сводить концы с концами и работать не покладая рук. Снисходительная нежность и насмешливая строгость в ее глазах ясно говорили, как она относится к своему хозяину. В том, что обед невкусен, Генри винил только себя — приноровиться к его беспорядочному расписанию оказалось совершенно невозможным, и давно уже было условлено, что обед подается ровно в семь, независимо от того, дома он или нет. Сегодня, во всяком случае, он не был особенно голоден. Сыр и крекеры его вполне удовлетворили, и, когда Ханна подала ему домашние туфли, он, по обыкновению, прежде чем подняться к себе в кабинет, прошел в библиотеку. Алиса, его жена, в нарядной шляпке с вишнями — возвращаясь домой, она часто забывала снять пальто и порой рассеянно усаживалась в гостиной в перчатках и с туго свернутым зонтиком — сидела на диване рядом с Дороти. Они решали кроссворд. Пейдж был рад тому, что дочь дома. С тех пор как Дороти начала посещать лекции по искусству в Тайнкасле, она часто возвращалась домой слишком поздно для шестнадцатилетней девочки, только что окончившей школу. — Папуля, — не повернув головы, пожаловалась она, когда он вошел, — ваши кроссворды — типичное не то. — Они рассчитаны на людей, обладающих определенным минимумом умственных способностей, — ответил Пейдж, нагибаясь, чтобы помешать угли в камине. — Что тебя так затрудняет? — «Таитянское имя Роберта Льюиса Стивенсона». — Попробуй «Тузитала»… а если бы ты хоть изредка читала книги, то могла бы узнать о нем и больше. Она тряхнула волосами, собранными в пышный конский хвост. — Держу пари, ты посмотрел ответ в редакции. А если на то пошло — я видела его фильм «Сокровище на острове». Генри промолчал, в который раз удивляясь тому, как не похожи друг на друга его дети — талантливый, трудолюбивый Дэвид и легкомысленная пустышка Дороти. И он — увы! — был слишком оптимистичен, когда предположил, что она вдруг образумилась, ибо его жена сказала: — Дорри приглашена сегодня смотреть телевизионную программу к Уэзерби. Алиса сумела, не теряя достоинства, воздать должное этому громкому имени: сэр Арчибальд Уэзерби, банкир и владелец обувной фабрики, был самым видным лицом среди местной знати, а Элинор, его жена, — наиболее ценимой ее приятельницей. — Но ведь… — Генри посмотрел на часы. — Сейчас уже почти десять. — Не будь сухарем, Генри. Раз ты не захотел купить девочке телевизор, ты не имеешь права запрещать ей смотреть программу в другом месте. Дороти уже направлялась к двери. Когда она вышла, Генри не выдержал: — Она совсем отбилась от рук. Ну зачем ты разрешаешь ей ходить в эту проклятую художественную школу? Ведь все эти мальчишки и девчонки или просто бездельничают в тайнкаслских кафе, сплетничают и пьют кофе, или отправляются в кино… Ты же знаешь, что у нее нет ни на йоту таланта. — Ну и что же? Зато она встречается там с очень приличными молодыми людьми… там учатся дети из лучших семейств графства. В одной группе с Дорри сын леди Эллертон… и мисс де Кресси. Это очень важно. Ведь с нас довольно одной катастрофы, не так ли, дорогой? Генри ничего не ответил, и она, отложив в сторону кроссворд, взяла свое вышиванье. Вскоре она между стежками начала рассказывать ему, как играла сегодня в бридж у знакомых, подробно описывая гостей, платья, шляпы, перчатки, прически, а Пейдж, не слушая этого эпического повествования, умело сохранял заинтересованный вид и думал о другом. Его все еще мучил загадочный звонок Вернона Соммервила. Он был совершенно сбит с толку. Его как-то представили Соммервилу на обеде, устроенном благотворительным обществом в пользу неимущих газетчиков, — это было в Лондоне три года назад, — но он никак не думал, что такое видное лицо запомнит незаметного провинциального издателя вроде него, и уж совсем не предполагал, что Соммервил отзовется о «Свете» столь благоприятно. Владелец «Утренней газеты» скорее должен был бы придерживаться противоположной точки зрения. — Генри, да ты не слушаешь? Пейдж вздрогнул. — Извини, дорогая. — Это просто… нехорошо с твоей стороны. — Видишь ли, — сказал он виноватым тоном, — меня кое-что тревожит. — Тревожит? Боже мой… что? Как правило, Генри никогда не рассказывал жене о делах газеты. Вскоре после женитьбы он как-то посвятил ее в свои планы — и последствия были самые роковые, но сегодня он чувствовал потребность с кем-нибудь поделиться. Он посмотрел на Алису, стройную, сухощавую, с поблекшей, но все еще красивой, чуть веснушчатой белой кожей, какая встречается у белокурых женщин. У нее было узкое лицо и пустые синие глаза под изогнутыми в вечном удивлении бровями. Теперь она с недоуменным интересом глядела на Генри — взгляд женщины, заставляющей себя относиться и мужу снисходительно, несмотря на все беды и разочарования, которые, как она считает, выпали на ее долю по его вине за двадцать лет супружества. — Дело в том, что сегодня у меня хотели купить газету. — Купить газету? — Она выпрямилась так порывисто, что вишни ка шляпне задрожали; платья и прически были забыты. — Как интересно! Кто же? — Соммервил. Издатель «Утренней». — А, Вернон Соммервил! Он был женат на Бланш Джилифлауэр… они разошлись в прошлом году. Алиса, всегда хорошо осведомленная о генеалогии, родственных связях и семейных тайнах великих мира сего, на мгновение задумалась, а потом сказала с тем изысканным прононсом своего родного Морнингсайда — самого аристократического квартала Эдинбурга, — который она всегда утрировала, когда вела беседу на светские темы: — Генри, это потрясающе. Он предложил… — она деликатно умолкла. — Так как я отклонил его предложение, то могу назвать тебе сумму, дорогая, если хочешь. Пятьдесят тысяч фунтов. — Боже мой! Такие деньги! — Ее взгляд стал мечтательным. — Подумать только, что можно на них сделать… путешествовать… посмотреть мир. Ах, Генри, ты же знаешь, мне всегда хотелось побывать на Гавайях. — Как ни грустно, дорогая, но с Гавайями придется подождать. — Другими словами, Генри, ты не хочешь продавать газету. — У Соммервила, кроме «Утренней газеты», есть еще этот низкопробный еженедельник и «Воскресный Аргус». По-моему, их ему должно быть вполне, достаточно. А кроме того, он… — Генри сдержался, — он слишком уж современен для нашей маленькой газеты. Они помолчали. — Но ведь это замечательная возможность, — начала она, вдевая нитку в иголку и стараясь говорить как можно мягче и убедительнее. — Последнее время тебе все нездоровится. И доктор Бард столько раз повторял, что такая напряженная работа и отсутствие всякого режима очень вредны для тебя. — Ты хотела бы, чтобы я удалился от дел и мы поселились где-нибудь на вилле… в Торки, например? Я бы там извелся от тоски. — Я думала совсем не об этом. Ты еще сравнительно молод, и нам вовсе незачем прозябать в провинции до конца наших дней. У тебя есть связи, и ты без труда мог бы получить какой-нибудь пост… ну, скажем, в ООН. — Запереться в этой вавилонской башне? Ни за что! — Но послушай, Генри… Я ведь забочусь не о себе, хотя тебе известно, как мне опротивели и Хедлстон и все его жители. Мне кажется, такой случай… стоит обдумать. Ты же сам знаешь, что никогда не пробовал по-настоящему использовать все свои возможности. Пейдж покачал головой, пропустив мимо ушей эту прелюдию к давнишней и, по правде говоря, обоснованной претензии, что, «если бы он по-настоящему захотел», ему, несомненно, пожаловали бы дворянство, когда истекал срок его вторичного пребывания на посту мэра. — Вся моя жизнь отдана «Северному свету», Алиса. И мне ведь удалось кое-что из него сделать. — Газету можно передать Дэвиду. — Ну что ты говоришь, Алиса? Если я продам ее Соммервилу? Дэвида тогда не подпустят к ней и на пушечный выстрел. А ты знаешь, что я многого от него жду… когда он совсем, оправится. — Но все-таки… пятьдесят тысяч фунтов… — Эта сумма, кажется, ослепляет тебя, дорогая, но, поверь мне, газета стоит по крайней мере вдвое дороже. На минуту Алиса была сбита с толку. — Что же, — сназала она после непродолжительного молчания, и разочарование на ее лице сменилось понимающей улыбкой, в которой что-то напоминало ее отца, когда он так тонко подводил итог свидетельским показаниям в зале Эдинбургского суда; но вместе с тем эта улыбка была такой наивной, что растрогала Генри. — Если ты не согласился сразу, он, наверное, предложит больше. — Нет, Алиса, — сказал Пейдж мягко. — Он знает, что мой ответ был окончателен. Она больше ничего не сказала и снова наклонилась над своим вышиваньем, обдумывая услышанное. Она еще не знала, как отнестись к этому, но ее взволновала и рассердила позиция, которую занял Генри. Как всегда, ее неудовольствие проявилось в долгом подчеркнутом молчании — странном при обычной ее словоохотливости, — обиженных взглядах, которые она иногда бросала на мужа, и возмущенном выражении лица, словно она столкнулась с чем-то, чего не могла одобрить. Пейдж был зол на себя. Казалось бы, эти годы должны были научить его, что пытаться говорить с Алисой о своих сомнениях и надеждах бесполезно. Но все-таки какой-то душевный голод толкал его на это, и всякий раз такая попытка приводила к одному и тому же — Алиса не понимала его и не соглашалась с ним, — и всякий раз он испытывал горечь и досаду, подобно человеку, который, мечтая освежиться в прохладной воде, обнаруживает, что бросился в мелкий пруд. Наконец она сказала довольно резким тоном: — Ты едешь завтра в Слидон? — Разумеется… ведь уже конец месяца. Может быть, поедем вместе? Она покачала головой. Он заранее знал, что она откажется. Женитьба Дэвида была для нее слишком большим разочарованием. Прежние радужные надежды сменилиеь теперь жгучей досадой из-за этой, как она выражалась, когда они бывали одни, «катастрофы». Надо отдать ей должное: она всегда желала для своих детей только самого лучшего, а Кора — по мнению Генри, женщина почти совершенная — не отвечала тем жестким требованиям, какие Алиса предъявляла к жене своего сына. Потрясение, которое она испытала при первой встрече, когда Дэвид неожиданно появился в доме под руку с незнакомой молодой женщиной, высокой, бледной и немного испуганной, забылось, но все же Алиса никак не могла примириться с мыслью о браке сына, и хотя слова «вульгарная особа» ни разу не были произнесены вслух, для этого ей потребовалась вся ее аристократическая выдержка. Но сегодня раздражение против Генри было слишком велико, и она воскликнула: — Попробуй уговорить их почаще бывать в городе. Пусть приедут на какую-нибудь вечеринку или концерт. Чтобы их видели с нами. Ведь ходят сплетни, ты же знаешь. Так неестественно, что они погребли себя в этой глуши. Я содрогаюсь при одной мысли, что думают наши друзья. Благоразумие помешало ему произнести вслух напрашивавшийся ответ. — Хорошо, дорогая, — сказал он, — я поговорю с ними. Глава II На следующий день погода стояла прекрасная: легкие облачка на синем небе, свежий бодрящий воздух. Хотя предки Пейджа были очень набожны, сам он посещал церковь довольно редко. Когда Алиса и Дороти вышли из дому, торопясь к службе, начинавшейся в одиннадцать часов, он срезал в садике букетик ранних цветов для Коры, захватил присланную на рецензию книгу, которая, по его мнению, могла заинтересовать Дэвида, и сел в машину. Он тихонько вывел ее из гаража и свернул в проулок за домами, чтобы не шокировать соседей, но ему все-таки не удалось ускользнуть от зорких глаз миссис Харботл, вдовы Боба Харботла, лучшего друга его отца, и старуха, медленно шествовавшая в воскресном наряде к церкви св. Марка, ответила на его поклон негодующим взглядом. Вскоре он выехал на Слидонское шоссе. Тревога, мучившая его накануне, исчезла, он чувствовал себя легко и беззаботно. Пейдж всегда был настолько поглощен своей работой, что не умел развлекаться. Ни гольф, ни теннис его не интересовали; кроме того, подвижные игры были ему вообще противопоказаны — хотя ему было только сорок девять лет, у него развилась какая-то сердечная болезнь, которая, несмотря на серьезную мину доктора Барда, скорее раздражала его, чем тревожила. Короче говоря, Генри был тихим и спокойным человеком. По натуре застенчивый, он рос в семье, где строгость и требовательность считались основой правильного воспитания. Когда его избрали мэром, все публичные церемоний были для него пыткой, и Алиса с полным правом могла упрекать его в «отсутствии полета», как она это называла. Он любил свой садик и выращивал в крохотной оранжерее неплохие пеларгонии; он любил также бродить по магазинам в поисках старинного стаффордского фарфора, который коллекционировал; а кроме того, он с огромным наслаждением принимал участие в устройстве осенних симфонических концертов — он был инициатором устройства этих концертов, ставших теперь В Хедлстоне традиционными. Но самую большую радость ему доставляли редкие поездки к морю, особенно в Слидон, оставшийся, несмотря на близость к Хедлстону, самой нетронутой рыбачьей деревушкой на всем северо-восточном побережье. Он бывал в ней еще мальчиком, а теперь там жил его сын. Но не только этим объяснялось то особенное чувство, какое он питал к Слидону: в нем он видел случайно уцелевший островок подлинной Старой Англии. А страстью Генри, его религией — если угодно, его манией — была Англия, та Англия, какой она была когда-то и какой она должна стать когда-нибудь снова. Он любил свою родину глубокой любовью — даже ее почву, даже соль омывающего ее моря. Эта любовь не ослепляла его, он видел упадок, которым была отмечена вся жизнь нации со времени войны. Но ведь упадок — всего лишь временное последствие этой титанической борьбы. Это так, и не может быть иначе. Англия воспрянет вновь. Вдали показались низкие крыши Слидона. Над молом стояло облако водяной пыли. Пейдж проехал по берегу мимо стоявших у причалов рыбачьих лодок, мимо сохнущих сетей, обогнул выбеленное известкой здание береговой охраны и повел машину по откосу к коттеджу Дэвида. Перевалив через песчаный гребень холма, он увидел, что у калитки стоит Кора. Она была без шляпы, ветер трепал ее короткие иссиня-черные волосы, темно-красное платье облепляло стройные ноги. Вся она словно лучилась той теплотой и нежностью, которые спасли его сына; Кора обеими руками пожала его руку, и он, еще не услышав от нее ни одного слова, уже знал, что она рада ему. — Как он? — спросил Генри. — Молодцом всю неделю. Сейчас наверху… пишет. Поднимаясь на крыльцо, она взглянула на окно мансарды, откуда доносились приглушенные звуки концерта Бартока. — Я его позову. Но Пейдж не хотел мешать сыну. Книга Дэвида о доисламской поэзии, заинтересовавшей его еще в Оксфорде, требовала упорного, напряженного труда. За последние полгода он самостоятельно овладел тремя арабскими диалектами и теперь переводил «Kital al Aghani» — «Книгу песен». Лучше не отвлекать его. Кора заметила, что Пейдж колеблется, и улыбнулась. — Все равно мы через полчаса будем обедать. Она обрадовалась нарциссам гораздо больше, чем ожидал Генри. Полюбовавшись цветами и поставив их в слишком узкую для них вазочку, она повела его в сад за домом, защищенный от постоянного бриза каменной стеной, и показала, что успела сделать за последнюю неделю. Еще один клочок каменистой земли был тщательно вскопан и превращен в аккуратную грядку. — А кто копал? — Да уж я, само собой. — Она засмеялась счастливым смехом. — Не слишком ли это тяжело? И уборка, и стряпня… и Дэвид. — Да нет же. Я же вон какая сильная, и работа-то в саду мне очень уж по душе. — Она застенчиво и доверчиво взглянула на него. — Раньше-то у меня такой возможности не было. Когда она ушла в кухню, чтобы заняться обедом, Генри стал прогуливаться по узенькой дорожке, без всякого раздражения вспоминая все эти «уж» и «то». Ну и что же? Он без колебаний предпочтет доброе сердце безупречной грамотности, особенно если женщина, о которой идет речь, — Кора. Вскоре она вышла на крыльцо и позвала его. В парадной комнате на покрытом свежей скатертью столе были любовно разложены и расставлены ножи, вилки, фарфор — словом, все те мелочи, которые он им дарил, — а на блюде аппетитно красовался золотистый жареный цыпленок. Все, что делала Кора, она делала весело, умело и заботливо, с огромным желанием доставить удовольствие. Они подождали несколько минут, радиола наверху умолкла, и в комнату вошел Дэвид. Он, как всегда, казался замкнутым и рассеянным, но Пейдж сразу увидел, что он в хорошем настроении. Выглядел он отлично, и хотя, как всегда, был одет странно — свитер с высоким воротом, палевые плисовые брюки и старые замшевые башмаки, — сразу бросалось в глаза, что он очень красив: такой же высокий, как Кора, но только худой — еще слишком худой, — с мягкими светлыми волосами, белой кожей, с чудесными ровными зубами. — Как идет работа? — спросил Генри, пока Кора разрезала цыпленка. — Неплохо. — Дэвид небрежно принял из рук жены тарелку с заманчивым крылышком, брюссельской капустой и картофельным пюре, несколько секунд разглядывал гарнир, потом рассеянно взял вилку. — Нам в редакцию прислали новую биографию Эдварда Фицджеральда…[1 - Эдвард Фицджеральд (1809–1883) — английский поэт, переводил на английский язык Омара Хайяма.] Дэвид поднял брови. — Я подумал, что тебе, может быть, интересно посмотреть ее, — оправдываясь, пробормотал Пейдж. Дэвид с легкой усмешкой посмотрел на отца. — Неужели ты поклонник Калифа Восточной Англии… человека, написавшего это неподражаемое двустишие: Не спорит мяч о том, что нет, что да, Куда пошлет игрок, летит туда. Пейдж чуть заметно улыбнулся. Покровительственный тон Дэвида не был ему неприятен: ученый филолог, кончивший Оксфорд чуть ли не с высшим отличием, имел право смотреть на него сверху вниз. Самому Генри не удалось закончить образования: из-за внезапной болезни отца он должен был взять на себя руководство газетой и, хотя старался восполнить пробелы в своих знаниях, читая множество книг, все-таки не забывал, что пробыл всего два года в Эдинбургском университете, куда поступил по настоянию Роберта Пейджа, который сам там учился. — Омар Хайям не так уж плох, — попробовал он возразить. — Рескину он нравился. Дэвид поморщился и произнес звучную арабскую фразу. — Вот что я думаю о достопочтенном Омаре. — А что это значит? — спросила Кора. — Боюсь, что мы не так близко знакомы, чтобы я мог перевести вам это, — ответил Дэвид и разразился таким бурным хохотом, что Генри бросил на него быстрый встревоженный взгляд. Однако, вспомнив дни, когда его сын, погруженный в глубочайшую душевную депрессию, сидел, опустив голову, зажав руки в коленях и тупо уставившись в пол, он обрадовался и этому смеху. Хуже всего были ночи: бесконечные, бессонные ночи, пронизанные страхом перед неведомым врагом. Нельзя сказать, чтобы в армии Дэвиду пришлось тяжелее, чем другим, — он сражался на Крите и при отступлении заболел дизентерией, — и все же в нем развилась обостренная чувствительность, от которой он не мог избавиться, пока учился в Оксфорде, и которая полтора года назад привела к опасному нервному заболеванию. Невроз с параноическим уклоном, как назвал его Бард. Но Генри никак не мог согласиться с доктором, когда тот вдруг заявил, что заметил повышенную нервозность у Дэвида еще в детстве. Возмутительное утверждение, которое едва не привело к разрыву между старыми друзьями. Но теперь это уже не имело значения. Глядя на оживленное лицо Дэвида, Пейдж снова почувствовал, что этот брак, такой странный и все же такой удачный, спас его сына. Случайная встреча на набережной в Скарборо, где он проходил курс трудотерапии, — и Дэвид, который еще так недавно с тупым равнодушием плел корзины, вернулся домой, правда, еще слабый, но здоровый, снова обретший веру в будущее. Вдвойне странно — ведь прежде он никогда не интересовался женщинами, и уж подавно женщинами необразованными, чьи умственные интересы были так далеки от его собственных. А все-таки, пожалуй, именно поэтому Кора и привлекла его. Во мраке бездны он инстинктивно потянулся к первому встреченному им простому существу. Какое счастье, что рука, за которую он ухватился, оказалась рукой Коры! После обеда, пока Кора убирала со стола, Пейдж и Дэвид сидели у окна, продолжая разговор. Обычно Дэвид не любил рассказывать о своей работе, но сегодня его сдержанность исчезла, он был весел и словоохотлив. В «Меркюр де франс» был напечатан перевод его эссе «Страна ночи», написанного во время войны, и он показал отцу лестное письмо, присланное редактором. Такое признание его таланта, внушившее ему необходимую бодрость и уверенность, обрадовало и Пейджа, подумавшего, что Дэвид скоро сможет стать его помощником и вместе они сделают «Северный свет» еще лучше. Обычно после обеда они все втроем отправлялись гулять, но на этот раз Дэвид извинился и ушел в мансарду работать — он хотел как можно полнее использовать полученную из лондонской библиотеки рукопись, которую должен был вернуть на следующий день. Кора, однако, уже надела жакет, и они с Генри направились к пристани. Сперва они не разговаривали. Кора обладала даром дружеского молчания, и ему казалось, что они знакомы уже много лет. Они вышли на песчаный пляж бухточки — под ногами захрустели сухие водоросли, — потом свернули на мол, и Кора, взяв его под руку, с восторгом подставила лицо сильному бризу. — Вам нужно бы завести пальто потеплее, — сказал он, поглядев на ее поношенный саржевый жакет. — Мне ни чуточки не холодно. — И потом добавила: — Неужто вам тут не нравится? — Очень нравится, — сказал Генри. Когда он бывал с ней, у него всегда становилось тепло на душе. В конце пустынной пристани они укрылись от ветра за спасательной станцией и стали смотреть на чаек, кружившихся над водой. Перед ними расстилалось безбрежное море, ветер был пропитан солью и острой свежестью волн. Генри охватило странное чувство — ему казалось, что он может простоять здесь вечность. Наконец он прерзал молчание: — Вы так много сделали для Дэвида. — Это он для меня, — быстро перебила она и, помолчав, глядя в сторону, добавила: — Я ведь тоже была не ахти как счастлива, когда мы встретились. Генри почудилось, что этим простым утверждением она доверчиво открыла ему свое сердце. Кора с самого начала понравилась ему своей сдержанностью, столь не похожей на болтливую откровенность, которую он терпеть не мог в женщинах. И в то же время он чувствовал в ней робкую жажду привязанности и желание стать своей в семье мужа — верный признак того, что жизнь обошлась с ней сурово. Позднее это подтвердилось: она рассказала ему кое-что о своем прошлом, о том, как несколько лет назад осталась сиротой, жила у тетки в Лондоне и с трудом перебивалась, меняя одну плохо оплачиваемую работу на другую. Тогда в ее тоне не чувствовалось жалости к себе. Но на этот раз казалось, что сквозь ее теперешнее счастье едва заметно, но ощутимо пробивается грусть. — Вы были очень одиноки? — Да. — ответила она, — это вы верно сказали. Генри обнял ее за плечи, защищая от сильного порыва ветра. — Забудьте об этом. Теперь вы наша. И мы не позволим, чтобы вы когда-нибудь снова почувствовали себя одинокой. Еще вчера моя жена говорила… о том, что вы с Дэвидом, должно быть, иной раз скучаете здесь. Вам все-таки следует иногда приезжать в Хедлстон — хотя бы потанцевать. — Танцевать-то я не люблю, — сказала она и добавила, словно стараясь загладить странное впечатление от своих слов: — И Дэвид тоже… он не из таких. — Ну, так в театр или на концерт. Она повернулась к нему. — Знаете, мне здесь нравится. Тишина мне нравится. Ночью в кровати… — Она вдруг покраснела, словно сказала что-то не то, однако продолжала: — Когда вокруг дома свистит ветер и слышно, как волны шумят, мне все кажется, будто я в замке, — не знаю, понятно ли я говорю. Нет, я теперь Слидон не сменяю ни на какое другое место на всей земле. Пора было возвращаться. Когда они подошли к автомобилю, Генри услышал в мансарде звуки радиолы, и ему показалось, что это Четвертая симфония ми бемоль мажор Брукнера, которую он не любил. Однако это означало, что Дэвид ищет вдохновения, и он решил не тревожить его. Он постарался незаметно сунуть в карман жакета Коры конверт, который ежемесячно привозил им. Всякий раз он испытывал при этом страшное смущение, хотя и старался проделать это с ловкостью фокусника, избавляющегося от игральной карты, и неизменно добавлял какую-нибудь шутливую фразу — Кора и Дэвид были горды, но ведь нужно же как-то жить. Сейчас он сказал: — Это на семена для вашего сада. Кора, однако, не улыбнулась. На ее худощавом, чуть скуластом лице было странное выражение. Темно-карие глаза увлажнились от ветра, черная прядь упала на лоб. — Вы так добры к нам, особенно ко мне. Я это так чувствую… так… — Она не смогла продолжать. Неожиданно она подошла к нему вплотную и на мгновение неловко прижала мягкие губы к его холодной щеке. В сгущавшихся серых сумерках Генри медленно ехал обратно — ему некуда было торопиться, — и всю дорогу его согревало воспоминание об этой неожиданной ласке. Глава III Понедельник всегда был хлопотливым днем — за субботу и воскресенье накапливалось много материала, — и Пейдж пришел в редакцию рано. Он не стал подниматься в свой кабинет, а направился в аппаратную. Это была большая старомодная, но хорошо освещенная комната, окна которой выходили на мощеный двор. В ней работало большинство репортеров. Старинное здание «Северного света» было невелико — Генри даже арендовал под типографию соседний дом, — но редакция помещалась в нем уже много лет. Генри любил его и считал удобным. Питер Фенвик, младший редактор, стоял рядом с корректором Фрэнком у телетайпа Ассошиэйтед пресс. — Что о Египте? — спросил Генри, когда они поздоровались. — Канал еще непроходим для судов, — ответил Фенвик. — Американцы не могут добиться разрешения поднять баржи с цементом. Король Сауд имел беседу с Эйзенхауэром. Ему обещаны реактивные самолеты и новые «кадиллаки». Насер по-прежнему упорствует… Израиль не желает уступать. У нас начинает чувствоваться нехватка нефти. Иден с супругой прибыли в Панаму… Пейдж слушал молча, и каждое слово бередило раны, еще не зажившие после унизительного поражения. — А сообщения по стране? — Страшное происшествие в Белфасте. Двойное убийство и самоубийство… жена, любовник и муж — у всех троих перерезано горло. Подробности, с которыми быстро ознакомился Генри, были неописуемо отвратительны. — Не пойдет, — сказал он. — Может быть, дать небольшой заметкой на последней странице? — предложил Фенвик. — Ни единой строчки. Он быстро проглядел остальной материал — ничего утешительного. Положение на Ближнем и Среднем Востоке стало еще напряженнее, на Кипре явно назревал новый конфликт. — Что-нибудь еще? — спросил он. Фрэнк, чьей обязанностью было выбирать из поступающего с аппаратов материала все, что имело отношение к северо-восточным районам, сказал: — Может быть, вот это? Он протянул Генри полученный с телетайпа отчет о субботнем заседании парламента. Четыре строчки были отмечены синим карандашом: «Отвечая на вопрос мистера Берни Кэдмеса (северо-восточная Англия), мистер Филипп Лестер заявил от имени правительства, что, насколько ему известно, слухи, касающиеся того, что достопочтенный депутат назвал «проектом АРА», не имеют под собой никаких оснований». — Проект АРА? — Генри вопросительно взглянул сначала на Фрэнка, потом на Фенвика. — В первый раз слышу, — сказал последний. — АРА… — наморщил лоб Фрэнк. — Может быть, это Английская радиоассоциация? — Ни в коем случае, — отозвался Фенвик. — Скорее всего, ложная тревога. Этот Кэдмес вечно что-то сочиняет. Генри вернул ему лист. — Все-таки пусть этим кто-нибудь займется. Льюис, например, если он вам сейчас не нужен. По винтовой каменной лестнице он поднялся к себе в кабинет. Мисс Моффат, его секретарша, ведавшая, кроме того, подпиской, занималась разборкой почты. Это была пожилая, бесцветная женщина с седеющими волосами, похожая на старую школьную учительницу, зимой и летом ходившая в строгой серой юбке и серой вязаной кофточке и совершенно незаменимая — такую разнообразную и ответственную работу она выполняла, не жалуясь и не ворча. В редакции она появилась около тридцати лет назад, еще при Роберте Пейдже, и до сих пор никак не могла признать Генри его преемником. В это утро она держалась особенно сухо. Генри сразу почувствовал, что мисс Моффат чем-то недовольна. Пока он проглядывал письма, она молча снимала бечевку с пакета и сматывала ее в аккуратный тугой клубочек — мелкая экономия была манией мисс Моффат, считавшей сбереженную веревочку, чистый лист бумаги или неиспользованную марку вкладом в банк, — а потом, когда он собрался диктовать, сказала: — Он опять звонил. — Кто? — Соммервил. Генри с удивлением посмотрел на нее. — Что ему было нужно? — Поговорить с вами. Когда я сказала, что вас нет, — этого он, конечно, и ожидал: он звонил из Сёррея в семь тридцать, — он просил передать вам… — Ну? Она взяла записную книжку и прочла стенографическую запись: — «Будьте добры передать мистеру Пейджу мои наилучшие пожелания. Скажите ему, что двое моих доверенных служащих на следующей неделе будут в вашем городе. Передайте, что я был бы крайне обязан, если бы он разрешил им посетить его». Секретарша умолкла. Стараясь собраться с мыслями, Генри сказал: — Прочтите еще раз, пожалуйста. Она повиновалась, и при вторичном чтении тон телефонограммы показался Пейджу еще более приторно любезным. Недоумение, которое мучило его в субботу, усилилось. Он почувствовал смутное беспокойство. — Как вам кажется, что это означает? Поджав губы, мисс Моффат сердито и презрительно вздернула голову. — Он хочет купить «Свет». — Да. Он почему-то решил, что я собираюсь продать газету. Но я сказал ему, что он ошибся. — Он не из тех, кто ошибается. — Что же, — сказал Генри, помолчав. — Даже если вы правы, это ничего не меняет. Может быть, он и собирается купить нашу газету, но я, во всяком случае, не собираюсь ее продавать. — Все это так просто? — Ну разумеется. — Пейдж был встревожен и поэтому начинал сердиться. — Если газета не продается, как же ее можно купить. — Вы знакомы с Верноном Соммервилом? — Да… то есть я видел его один раз. — Ну, так вы знакомы с ним не больше, чем я с премьер-министром. Но вам по крайней мере знаком материал, который он публикует. Вы видели сегодняшнюю «Утреннюю газету»? Все лондонские газеты хранились у него в кабинете, их раскладывали на длинном массивном столе красного дерева у окна. Секретарша взяла «Утреннюю газету» и положила ее перед Пейджем. Первую страницу занимал тщательно отретушированный страшный снимок трех окровавленных трупов — двух мужчин и полуобнаженной женщины, распростертых на полу в бедно обставленной комнате, — а над ним кричащий заголовок, набранный дюймовым шрифтом: «ПЛАТА ЗА СТРАСТЬ». — Очень мило, не так ли? — сказала мисс Моффат неописуемым тоном. — Как это украсило бы нашу первую страницу. Правда, мисс Моффат была склонна смотреть на вещи мрачно, и удивительно легко обижалась, но Генри все-таки не мог понять, что на нее сегодня нашло. Во всяком случае, это следовало прекратить. Он отдал ей газету. — Займемся ответами на письма, — сказал он резко. Когда Пейдж кончил диктовать, она ушла в соседнюю комнату и села за машинку, а он прошел по коридору в старинный зал с колоннами, где каждое утро в десять происходило редакционное совещание, на котором отбирался материал для следующего номера и планировалось его размещение. Малкольм Мейтлэнд, помощник Пейджа, был уже там и разговаривал с Хартли Слейдом, заведующим отделом искусства, а следом за Генри вошли редактор спортивного отдела Пул и заведующий отделом рекламы Хорейс Балмер. Все уселись за длинным полированным столом, и первым побуждением Генри было рассказать о звонках Соммервила, но, почувствовав, что это будет проявлением слабости, он передумал. Они занялись распределением материала, пункт за пунктом обсуждая список Мейтлэнда и решая, что дать в номер и что выбросить. Девизом «Северного света» давно уже была фраза, набранная мелким шрифтом и скромно открывавшая первую страницу: «Все новости, которые стоит читать». Упорно восставая против погони за сенсацией, «Северный свет» на протяжении пяти поколений постепенно приобрел прочную репутацию принципиальности, объективности и добросовестности в подборе материала. Газета стала своего рода местной традицией. В этот день, естественно, наибольший интерес представляли сообщения с Ближнего и Среднего Востока. Пейдж и его сотрудники подробно рассмотрели их, обсудили новости национального и местного значения и, наконец, дошли до вечно животрепещущей темы — погоды. Накануне в Линкольншире началось большое наводнение, и было решено послать туда репортера вместе с главным фотографом. Городские происшествия также были распределены между сотрудниками. Боб Льюис уже уехал, получив задание заняться АРА. Через час после того, как каждый высказал свое мнение, обсуждение закончилось и можно было макетировать номер. Когда все расходились, Малкольм Мейтлэнд пошел по коридору рядом с Генри. Пейдж питал глубокое уважение к этому исключительно способному, волевому и практичному нортумбрийцу, на которого всегда можно было положиться. Он был сыном шахтера-взрывника, и его детство прошло в типичном шахтерском поселке Бедлингтон. Без всякой поддержки он сумел окончить Дурхемский университет, где ему были присуждены две стипендии, а на последнем курсе — Уитингемская премия по политической экономии. Сначала он служил учителем в Тайнкасле и, будучи горячим сторонником социальных реформ, все свободное время отдавал организованной им вечерней школе для рабочих местных судостроительных заводов. Позднее дважды выставлял свою кандидатуру в парламент от либералов Северного Дурхема и оба раза не прошел, не добрав лишь незначительное число голосов. Потом, вынуждаемый материальными затруднениями и утратив некоторые иллюзии молодости, но сохранив в целости чувство юмора, он отказался от политической карьеры и занялся журналистикой. Он был краснолиц, неказист, с детства слегка прихрамывал после несчастного случая в шахте и привлекал не внешностью, а умом и сердцем. Закоренелый холостяк, он снимал квартиру в Уотоне, жил один и, как сам выражался, «вел хозяйство» вполне успешно. Словно хорошее яблоко северного сорта, он был жестковат, но зато без всякой гнильцы и червоточинки. Здоровая натура простого человека проявлялась и в его страсти к рысистым лошадям, зародившейся еще в те дни, когда ему приходилось иметь дело с лошадьми на шахтах, — он даже платил за содержание на ферме под Мосберном двух одряхлевших рысаков. Пейджу он был ближе всех остальных сотрудников «Северного света». — Столько актуальных проблем! — с сердцем сказал Генри: они обсуждали тему передовицы, и он был необычно раздражен. — Столько надо сказать, и так мало для этого времени! Мейтлэнд кивнул. — Да, мы, кажется, увязли, как никогда. — Если бы только нам удалось избавиться от нашей проклятой апатии. Мы ко всему равнодушны, пока у нас есть бесплатное медицинское обслуживание и футбольный тотализатор. Возьмите Западную Германию — как они вытащили себя за волосы. Когда я в сорок пятом увидел эту страну в развалинах, то готов был поклясться, что с ними покончено… что им больше не встать. А они справились… — Не забудьте, в сравнении с нами у них было одно преимущество. Они проиграли войну. — Это не довод, Малкольм. Они добивались своего… пока мы плавали без руля и без ветрил. — Да, положение не из веселых. Но мы бывали в переделках и похуже. — Если бы только нашелся у нас человек, который мог бы стать во главе… настоящий государственный деятель… вроде Дизраэли… Мейтлэнд остановился перед дверью Пейджа и с сочувственной усмешкой искоса посмотрел на него. — Вот вам ваша, передовица. И заголовок: «Если бы Дизраэли был жив». Уже повернувшись, чтобы уйти, он взглянул на часы и сухо сказал: — Не забудьте, что в одиннадцать часов к вам собирался зайти служитель божий. До одиннадцати оставалось всего несколько минут, и, прежде чем Генри успел спуститься в отдел рекламы на обычное совещание, в кабинет вошел Гилмор, настоятель церкви св. Марка. Он пожал Генри руку — энергичный, чисто выбритый христианин, излучающий благожелательность. — Я очень признателен, что вы нашли для меня минутку, Генри. Ведь мы с вами занятые люди. Он пришел по поводу церковной колокольни, которая в январе покосилась: балки были изъедены жучком-точильщиком. Так как она была красива и считалась достопримечательностью города, «Северный свет» открыл сбор пожертвований для ее реставрации. — Я только что получил окончательную смету, — продолжал настоятель, шурша бумагами. — Боюсь, что потребуется гораздо больше, чем мы предполагали. Четырнадцать тысяч фунтов. — Это большие деньги. — О да, друг мой. Особенно если принять во внимание, что пожертвования в ваш фонд не достигли и пяти тысяч. Генри немного обиделся. Газета добровольно взялась за это дело, и он сам, хотя был далеко не Крезом, положил начало фонду, внеся сто гиней из своих личных средств. Однако он лишь произнес в ответ: — Наша страна переживает трудные дни, налоги высоки, а кроме того, весна не время для благотворительности. Подождите до рождества — тогда сбор, наверное, будет больше. — Но, мой дорогой Генри, эта нужда не терпит отлагательству. Настоятель продолжал разглагольствовать в том же духе, и Пейдж все больше и больше раздражался. Неужели он не понимает, что от всех этих никому не нужных проектов, от всех этих личных интересов и вечных требований — «еще, еще!» — необходимо отказаться, пока страна не погибла окончательно? И все-таки Пейдж, стараясь держать себя в руках, выслушал настоятеля, обсудил другие возможности раздобыть деньги и обещал ему место на вкладной странице. Он очень обрадовался, когда тот наконец встал. Выходя, Гилмор сконфуженно положил перед Пейджем отпечатанный на машинке листок. — Если позволите, Генри, я оставлю вам пасхальное стихотворение. Надеюсь, вы сочтете его достойным опубликования к празднику. Когда дверь за настоятелем закрылась, Пейдж по профессиональной привычке взял листок. Едва он успел прочесть первую плачевную строчку: «Лилея, из цветов прекраснейший цветок!» — как зазвонил телефон. Он услышал в трубке голос мисс Моффат: — Вас опять вызывает Лондон. — Неужели Соммервил? — невольно воскликнул он и тут же почувствовал, что краснеет. — Нет. Звонят от Мигхилла. Какой-то мистер Джонс. Немного помолчав, он сказал: — Соедините нас. — Мистер Генри Пейдж? Как поживаете, сэр? — судя по интонации, говорил валиец. — У телефона Тревор Джонс, личный секретарь сэра Ифиэла Мигхилла. У меня, к сожалению, до сих пор не было случая с вами познакомиться, но я надеюсь в недалеком будущем иметь это удовольствие. Мистер Пейдж, сэр Ифиэл хотел бы, чтобы вы посетили его в Лондоне… или в его загородном доме в Сассексе. И как можно скорее, если это бас не затруднит. Генри интуитивно почувствовал, что будет сказано дальше. — К сожалению, я очень занят. — Сэр Ифиэл будет счастлив прислать за вами свой личный самолет. — Нет, никак не смогу. — Уверяю вас, мистер Пейдж, это в ваших интересах. — Почему? — Но это же очевидно. — Я спросил вас — почему? — Насколько известно сэру Ифиэлу, вы собираетесь продать «Северный свет». Он был бы крайне обязан, если бы вы ничего не предпринимали, не поговорив с ним. Генри чуть не задохнулся от ярости. Он бросил трубку. Что, собственно, происходит? И почему два крупнейших газетных магната страны неожиданно заинтересовались маленькой провинциальной газетой? Но как он ни ломал над этим голову, он не мог найти ответа. Усилием воли Генри подавил охватившую его смутную тревогу и заставил себя взяться за передовицу. Неожиданно опять зазвонил телефон. Генри чуть не подскочил на стуле. Но это оказался ассистент доктора Барда, который хотел напомнить ему, что доктор ждет его для ежемесячного осмотра. При обычных обстоятельствах необходимость оторваться от работы была бы ему неприятна, однако на этот раз он даже обрадовался. Ему хотелось уйти из редакции. Снова сосредоточившись, он закончил статью и позвонил мисс Моффат. Она вошла с готовыми письмами, он подписал их и отдал ей черновик передовицы. — Когда перепечатаете, принесите мне. — Хорошо. Мисс Моффат говорила ледяным тоном, и Генри понял, что она еще не простила ему недавнюю резкость. Хотя мисс Моффат и не позволяла себе открыто дуться, у нее были свои способы наказывать его за подобные проступки. — Вы будете пить кофе? — спросила она. — Уже начало первого. — Нет, я ухожу. Вернусь в два. — Сначала прочтите вот это. С непроницаемым видом она протянула ему телеграмму. «Согласно утреннему звонку Соммервила буду иметь честь посетить Вас следующий вторник. В ожидании приятной встречи искренне Ваш Гарольд Смит». Пейдж теперь уже утратил способность удивляться и только судорожно смял желтый листок. — Знать бы, что у них на уме! Ни в выражении лица мисс Моффат, ни в ее словах не было ничего утешительного. Она коротко сказала: — Мы это скоро узнаем. Он ничего не ответил, и она вышла. Оставшись один, Генри рассеянно поднял глаза и, нахмурившись, уставился на висевший перед ним дагерротип, на котором был изображен основатель «Северного света» — его прапрадед Дэниэл Пейдж. Старик, одетый в черное, сидел в напряженной позе, заложив одну руку за лацкан сюртука и указательным пальцем другой подпирая лоб. Охваченному тревогой Генри показалось, что это серьезное властное лицо вдруг помрачнело. Он быстро схватил шляпу и вышел из кабинета. Глава IV Самолет приземлился минута в минуту по расписанию — в двенадцать сорок пять по часам Смита, полученным в подарок от А.М.Х.[2 - А. М. X. — Ассоциация молодых христиан.], которые шли у него с точностью до секунды. — Возьмите чемоданы, — сказал он носильщику. — Для нас заказана машина. На имя мистера Гарольда Смита. Перелет был очень легкий. Глубоко вдохнув пронизанный свежестью воздух, Смит почувствовал, что рад снова побывать в Тайнкасле. Перед ним остановился красивый черный «даймлер». За рулем сидел шофер в форме. Чемоданы были уложены в багажник, Смит дал носильщику полфунта, записал эту сумму в свою приходо-расходную книжку и вместе с Леонардом Наем сел в машину. — Давненько не был я здесь, — сказал он, когда машина тронулась. — Вот уже пятнадцать лет. Най зажигал новую сигарету — у него была привычка курить не переставая, что, разумеется, не могло нравиться Смиту. Наконец он ответил: — Им следовало бы встретить вас с городским оркестром. Смит слегка нахмурился. Хотя Най при желании умел нравиться, у него был слишком злой язык, и Смит предпочел бы для данного дела какого-нибудь другого партнера. Однако Смит подавил обиду. Он был крупного сложения — хотя довольно рыхлый — и на этом основании считал себя человеком широких взглядов. «Мой девиз, — любил он повторять, — «Ищи в людях хорошее и будь со всеми в наилучших отношениях». Кроме того, сегодня у него были все основания не жаловаться на жизнь. Они проезжали по Харкорт-стрит, но он не сказал, что в полумиле отсюда стоит убогий домишко, в котором его мать, овдовевшая, когда ему не было еще и восьми лет, боролась с нуждой и приносила множество жертв, чтобы он мог окончить бухгалтерские курсы. И вот он едет — чуть ли не через этот бедный квартал — навстречу тому, что станет поворотным пунктом его карьеры. Когда город остался позади, он наклонился и взял переговорную трубку. — Как вас зовут, милейший? — Первис, сэр. — Нет, нет. Как ваше имя? — Смит считал, что с теми, кто вас обслуживает, надо держаться по-дружески. — Фред, сэр. — Отлично. Так вот что, Фред, мы поедем в Хедлстон не прямо. У Бенкуэла сверните и поезжайте через Атли. — Это большой крюк, сэр. Да и дорога неважная. — Ничего, Фред. Поезжайте. Это были родные края Смита. Лондон он никогда не любил, хотя и неплохо устроился там, вернувшись из Австралии в 1949 году. Владельцам особняков на Керзон-стрит, вроде мистера Соммервила, у которых есть к тому же поместья в зеленом поясе, лондонская жизнь может показаться привлекательной. Но ему, обитателю предместья Масуэл-хилл, она представлялась менее заманчивой, особенно с тех пор, как Минни покинула его… впрочем, об этом он больше думать не станет: с божьей помощью, скоро все можно будет поправить. Они приближались к Атли. Най сидел, полузакрыв глаза, втянув непокрытую голову — он никогда не носил шляпы — в воротник верблюжьего пальто. Прошлую ночь он кутил и в самолете спал почти всю дорогу, проснувшись только раз, чтобы перекусить. Смит исподтишка разглядывал его и должен был признать, что у него хорошая фигура и щеголеватый вид: светло-каштановые волосы, завитые, с искусственной седой прядью, холеные руки, строгий черный костюм, светло-коричневый джемпер из шетландской шерсти, гладкий серый галстук, заколотый булавкой с черной жемчужиной, часы на узком браслете и перстень с печаткой, герб для которой он облюбовал в «Книге пэров» Берка и хладнокровно присвоил, — словом, настоящий денди. Он был бы даже красив, если бы его не портили чересчур полные губы и выпуклые зеленоватые глаза, окруженные морщинками, из-за которых он выглядел старше своих тридцати двух лет. Держался он так уверенно и непринужденно, был так подчеркнуто невозмутим, так изыскан в своих вкусах, так аристократически сорил деньгами и при желании казался таким беззаботным малым, что никто никогда не заподозрил бы в нем незаконнорожденного, и этого Смит при своих пуританских взглядах никак не мог понять: для него такая ноша была бы непосильной. Все-таки приходилось, отдать Наю должное: он не был способен на подлинно глубокие чувства, но производил впечатление человека хитрого и опытного — такого в трудном положении приятно иметь на своей стороне, хотя с ним и нелегко ладить. — Проснитесь, Леонард. Мы уже над Атли. Смит хотел было остановить машину, но подумал, что шофера может удивить их интерес к этому пустынному месту. Дружеский тон дружеским тоном, но вовсе незачем посвящать этот народ в свои дела. Ехали они медленно, подпрыгивая на ухабах, и могли подробно рассмотреть огромный, поросший папоротником и вереском пустырь, кое-где пересеченный низкими каменными изгородями, — подлинную вересковую равнину северного края. — Вот этот участок, — сказал он вполголоса. — Просто загляденье. Даже досада берет, когда подумаешь, во что его превратят: трубы и сборные дома, куда ни глянь. — Подумаешь! А на что еще он годен? И тут чертовски холодно. Скажите-ка Фредерику, чтобы он прибавил скорости. — Сейчас только четверть второго. Пейдж ждет нас не раньше четырех. Сначала заедем в отель. — Какая-нибудь обычная провинциальная дыра? — Нет, он принадлежит тресту. Называется «Красный лев». Первоклассный отель. — Тем лучше. Я предчувствую, что мы провозимся с этим делом гораздо дольше, чем вы предполагаете. — Не беспокойтесь, — сказал Смит. — Раз Мигхилл отступился, все будет очень легко. — Хотел бы я знать, почему он так быстро вышел из игры, — задумчиво протянул Най. — На старика Ифиэла это не похоже. — Новый иллюстрированный еженедельник влетает ему в копеечку. У него просто нет таких денег, какие готовы предложить мы. — Это что-то слишком просто. Вернон и Мигхилл любят друг друга, как мангуста и гремучая змея. А что касается денег, то и у Вернона сейчас лишних нет. — Он ассигновал на это дело вполне достаточную сумму. — И вы понимаете почему? — Он хочет приобрести «Северный свет». Най посмотрел на своего спутника так, словно тот сказал необыкновенную глупость. — Вернее, он ему позарез нужен. Оба умолкли. Машина начала спускаться с холма, и внизу, в ясной после дождя дали, заблестели шиферные крыши Хедлстона, над которыми высились зеленый купол ратуши и изящный серый шпиль церкви св. Марка. Белый плюмаж пара поднимался над стоящим у вокзала паровозом. — Вот, значит, наш город, — заметил Смит. — Очень неплохое местечко. Здесь нет безработных, а два главных промышленных предприятия пользуются весьма солидной репутацией — завод Северной станкостроительной компании и обувная фабрика Стриклэнда. На Ная это не произвело ни малейшего впечатления. Когда они проезжали окраины, он то и дело бросал саркастические замечания — как вынужден был признать Смит, нередко очень остроумные. Сам же Смит молчал, пока они не подъехали к «Красному льву». Тут он заметил: — Послушайте, Леонард, нельзя сказать, чтобы завтрак, которым нас угостили в самолете, был особенно сытным. Не перекусить ли нам сейчас? Улыбка Ная стала еще более сардонической: — Какой вы, однако, чревоугодник, Смит. Это что-то патологическое. И все только потому, что мир отверг вас, когда вы были ребенком. — Зато теперь он меня не отвергает, — улыбнулся Смит, скрывая обиду; выбившись в люди, он, как это нередко бывает, гордился своей прежней бедностью и частенько преувеличивал ее, когда об этом заходил разговор. Он предупредил дежурного портье, что им нужны две хорошие спальни с общей гостиной. — Вы собираетесь прожить у нас долго, джентльмены? Най смерил его взглядом. — Узнаешь в свое время, приятель. Где тут у вас бар? Когда Най ушел, Смит поднялся в свой номер. Он был очень чистый, в нем пахло паркетной мастикой. Над умывальником висели свежие полотенца; похлопав по кровати, Смит убедился, что матрац не продавлен. Он распаковал чемодан, аккуратно убрал одежду, потом поставил на комод кожаную рамку с фотографией жены. Это был любительский снимок, сделанный несколько лет назад: анемичная, но довольно хорошенькая молодая женщина в нарядном платье с благочестивым видом держала библию рукой, затянутой в перчатку. Смит несколько секунд умиленно глядел на фотографию, затем, удовлетворенный наведенным порядком — он был человек аккуратный и любил, чтобы все стояло на своих местах, — позвонил и заказал два сандвича с ветчиной и стакан молока. То, что Най отправился в бар, его не слишком беспокоило: сколько бы тот. ни выпил, это никак не проявлялось в его поведении. Леонард Най был ловкий малый, ничего не скажешь, — может быть, слишком ловкий; Смит решил при первом удобном случае дать ему понять, что мистер Соммервил поручил ведение этого дела именно ему, Смиту. Он съел сандвичи, с аппетитом откусывая большие куски, умылся, почистил костюм и, внимательно оглядывая себя в большое зеркало, еще раз перебрал в уме аргументы, которые собирался пустить в ход в разговоре с Пейджем. Он помнил наизусть все данные и цифры — последние три недели он занимался только этим делом — и был настроен весьма оптимистично. Он знал силу денег. И даже если покупка сорвется, у них был наготове другой план действий, разработанный на нескольких заседаниях главной редакции и учитывавший все возможные обстоятельства. Нет, Смит, как он нередко самодовольно заявлял, не был «одним из этих ваших интеллигентов», и, когда доходило до дела, он знал, что к чему. А как же иначе смог бы он оправиться после катастрофы, которая чуть не оборвала его успешно начатую карьеру? После смерти матери, решив поискать счастья в колониях, он отплыл из Ливерпуля в Мельбурн на пароходе «Орест». Во время плавания он познакомился с мистером Гленденнингом, австралийским дельцом, который, помимо производства сухого молока, занимался и многим другим: он был владельцем нескольких фирм, вечерней газеты «Мельбурнское эхо» и клуба «Прибой на пляже Бонди» под Сиднеем. Вечером накануне прибытия он попросил Смита съездить в Бонди и заняться клубом. Молодой бухгалтер обнаружил, что клуб в критическом положении, книги невероятно запущены, а управляющий настолько нечестен, что сразу же предложил новоприбывшему взятку. Смит с негодованием отверг ее и принялся приводить дела клуба в порядок с таким успехом, что через полтора года Гленденнинг продал это заведение с хорошей прибылью и в качестве награды перевел своего протеже в редакцию «Мельбурнское эхо». Стремление выдвинуться во что бы то ни стало заставило Смита быстро освоить новое дело, и через три года он был уже коммерческим директором газеты. Как раз тогда он женился на Минни Лэнгли, дочери проповедника, с которой познакомился на пикнике Христианской ассоциации штата Виктория — он был уже видной фигурой в этой организации. Следующие девять лет он успешно работал в «Мельбурнском эхе» — это по его инициативе был начат выпуск еженедельного многокрасочного приложения, приносившего газете двадцать тысяч фунтов чистой прибыли ежегодно. Он уже твердо рассчитывал стать совладельцем «Мельбурнского эха», как вдруг Гленденнинг скоропостижно умер, газета была продана соперничавшему с ней тресту «Меркурий», и не прошло и нескольких недель, как Смит оказался на мели, без положения, без будущего, он даже не был упомянут в завещании старика — жесточайший удар, отразившийся на нем «определенным образом». Испытывая чувство глубокого унижения при воспоминании о своем срыве, он никогда не рассказывал о случившемся ничего более конкретного. Месяца три спустя он решил вернуться в Англию вместе с женой. Среди пассажиров парохода был и Вернон Соммервил, незадолго перед этим купивший «Утреннюю газету». Присмиревшему Смиту почудился в этом перст провидения: может быть, благодаря новому пароходному знакомству удастся связать порвавшуюся нить его карьеры. Хотя Соммервил. держался в стороне от остальных пассажиров, как-то после обеда Смит все-таки сумел начать с ним разговор на прогулочной палубе. Сперва газетный магнат был холоден, если не сказать груб, но, по мере того как Смит произносил свою заранее приготовленную речь, начал искоса поглядывать на него со все большим любопытством. В конце концов, загадочно улыбнувшись, словно обнаружив какое-то необычное явление, которое стоит понаблюдать, он назначил ему свидание в Лондоне. Смит начал свою деятельность в «Утренней газете» со сравнительно скромной должности, но в течение семи лет благодаря настойчивости и трудолюбию настолько преуспел, что был уже первым после Кларенса Грили, коммерческого директора. А теперь перед ним открылась блестящая возможность стать главным редактором «Северного света». И он не собирался ее упускать. Пора было идти. Выпрямившись во весь рост, он закрыл глаза и, сложив руки, воззвал к господу, моля его, чтобы встреча с Пейджем окончилась успешно. Он нашел Ная в баре. Тот допивал пиво и болтал с барменом. — Уже скоро три. Разве вы не хотите немножко привести себя в порядок? — А зачем? — отозвался Най. — Пусть туземцы привыкают любить меня таким, каков я есть. Когда они вышли, он добайил: — Я кое-что выведал у этого олуха. У Пейджа есть жена — дама со светскими замашками и, судя по всему, набитая дура, молоденькая дочка, которая любит танцевать, и еще полоумный сын, который не желает работать в газете. — Очень жаль, — сказал Смит просто. — Я бы с радостью оставил этого молодого человека в числе сотрудников, когда газета перейдет к нам. Най кисло посмотрел на него. — А, бросьте, — сказал он. Автомобиль уже ждал их. Фред закрыл дверцу, и машина рванулась с места. Смит собирался сохранять полное самообладание, но, пока они катили по Куин-стрит, он почувствовал, что его шея и ладони становятся влажными. Он всегда потел, когда волновался, а предстоящее свидание с каждой минутой представлялось ему все более важным и решающим. Най, наоборот, казался совершенно спокойным. Через пять минут они уже были в редакции «Северного света», и их тут же. — вежливость, которую можно было счесть хорошим предзнаменованием, — провели в кабинет Пейджа. Глава V Когда Смит и Най вошли, Генри отослал мисс Моффат, подшивавшую подписные квитанции, и пригласил их сесть. Смит зажал свою папку между колен и, расстегивая пальто, быстро оглядел Пейджа. Владелец «Северного света» произвел на него самое благоприятное впечатление. Перед Смитом сидел невысокий спокойный человек с задумчивым лицом. Он был в тех годах, когда у мужчин начинает расти брюшко и лысина. Глаза у него были карие — такого же оттенка, как и его костюм, — лучившиеся теплым светом и окруженные добродушными морщинками. Ободренный, Смит сел, откашлялся, произнес несколько любезных фраз, а затем тактично перешел прямо к делу. — Мистер Пейдж, — сказал он, — разрешите сказать вам, что мы явились сюда, исполненные самых лучших и дружеских намерений. Вы, несомненно, знаете, что привело нас к вам. Группа Соммервила весьма интересуется вашей газетой. Генри, казалось, на минуту задумался. — Я не понимаю одного — чем объясняется такой интерес к «Северному свету». Очевидно, Пейдж ничего не знал о проекте АРА, и Смит решил, что он не обязан просвещать его. Поэтому он просто сказал, нисколько не погрешив против истины: — Мы заинтересованы в расширении. И, кроме того, нам известна превосходная репутация вашей газеты, мистер Пейдж. — Вы считаете, что она так уж превосходна? — О да, сэр. — Это был удобный случай ввернуть комплимент. — Мы считаем, что «Северный свет» безусловно занимает первое место среди газет своего класса. — Так зачем же мне его продавать? — Я отвечу вам, мистер Пейдж. — Смит наклонился вперед и продолжал медленно и внушительно: — До сих пор благодаря исключительным обстоятельствам вам удавалось выдерживать конкуренцию с большими лондонскими газетами. Но такое положение не может сохраняться долго. — Я не согласен с вами. Наше положение Еполне устойчиво. Судя по последним данным, подписка на этот год превысила соответствующие цифры прошлого года на четыре тысячи. «Северный свет» расходится в восьмидесяти тысячах экземпляров, а вашу «Утреннюю газету», если не ошибаюсь, вы продаете здесь в количестве не больше девяти тысяч. Что касается «Глобуса» Мигхилла, то к нам едва ли поступает семь тысяч, из которых добрая половина остается непроданной. — Не отрицаю. Мы знаем, что вы преуспеваете, мистер Пейдж, и вовсе не хотим преуменьшать ваших успехов. Но времена меняются — и очень быстро. Раз мы твердо решили расширяться, то благодаря нашему огромному техническому преимуществу и находящемуся в нашем распоряжении железнодорожному, и воздушному транспорту конкурировать с нами будет почти невозможно. Сейчас сохранилось лишь шесть независимых провинциальных газет вроде вашей, и, можете мне поверить, не пройдет и двух-трех лет, как все они будут поглощены. — Другие — возможно, но «Северный свет» останется. — Ваша уверенность вполне естественна, мистер Пейдж. Я думаю, нам не стоит вспоминать глубокую старину, но, во всяком случае, вряд ли вы забыли тот год, когда только в Средней Англии закрылось пять провинциальных газет. — И сотни людей — в том числе около ста журналистов — были вышвырнуты на свалку. — Совершенно верно, сэр. Возьмем для примера Хенбридж. Всего три года назад там выходила утренняя газета, две вечерние и еженедельник. Из них уцелела только одна вечерняя, но и она больше не принадлежит местному издателю, как это было раньше. — Хенбридж — не Хедлстон. — Мистер Пейдж, минуточку терпения, и вы убедитесь, что я говорю в ваших же интересах. Вы, вероятно, помните, что случилось в прошлом году с «Западным бюллетенем»? — Конечно помню. Возмутительное беззаконие. — Разумеется, мы здесь ни при чем, — вы ведь знаете, это действовала группа Джохема. Но как бы то ни было, все сложилось очень, очень печально… маленькая газета попробовала сопротивляться богатой лондонской организации; рабочие лишились средств к существованию, местные акционеры разорились — и только потому, что вначале кто-то не захотел трезво взвесить обстоятельства. Мне кажется, любой здравомыслящий человек сделал бы все от него зависящее, чтобы это не повторилось еще раз. Генри пристально посмотрел на Смита, и тот решил, что зашел слишком далеко. — Это угроза? — Что вы, дорогой мистер Пейдж, — поспешно сказал Смит, — как раз наоборот. Я просто стараюсь показать вам, какую выгоду вы могли бы извлечь из данного положения вещей. Прошу вас, выслушайте меня внимательно. Он открыл свою папку, извлек оттуда пачку бумаг и быстро пробежал взглядом цифры, которые собрал за последние три недели из разных источников, — сумма подписки, стоимость типографского оборудования и другого имущества. Потом он сказал: — Мы считаем, что вашу собственность можно оценить в семьдесят пять тысяч фунтов. Само собой разумеется, наше первое предложение было чисто предварительным. Теперь я имею полномочия удвоить эту сумму и предложить вам за «Северный свет» сто тысяч фунтов. Генри ответил не сразу. Он молча поглядывал то на одного, то на другого, пока Смит не проникся уверенностью, что он решил согласиться. И тут Генри сдержанно сказал: — К вам, господа, у меня нет никаких претензий. Вы ведь просто исполняете свои обязанности. Но все же… вы должны понимать, что происходит с нашей прессой. Несколько мощных групп, жаждущих любой ценой расширить сферу своего влияния, стремятся поглотить нужные им газеты с малоблагородной целью увеличить свой сбыт и одержать верх в современной бешеной борьбе за существование. Смит попытался перебить его, но Генри продолжал: — И вы и я знаем, что пресса — огромная сила, которую можно превратить в орудие и добра и зла. Могущество ее трудно переоценить. Она может создать и уничтожить репутацию, создать и уничтожить правительство, она может даже — сохрани нас от этого бог! — развязать войну. И то, что иные газеты, которые читаются по всей Англии, пускают в ход эту силу для достижения недостойных целей, ни перед чем не останавливаясь, не чувствуя никакой ответственности, составляет сегодня несчастье нашей страны, а завтра может привести к ее гибели. Пока Пейдж говорил, Най начал проявлять все большее нетерпение. Зная, что коммерческие переговоры — дело Смита, и не сомневаясь, что сначала Пейдж непременно откажется, он до сих пор безучастно молчал, развалившись на стуле, и, втянув голову в поднятый воротник, рассеянно смотрел перед собой. Но теперь он неожиданно вмешался: — А ваша лилейно-непорочная газетка, по-вашему, будет, конечно, к этой гибели не причастна? — Да, — серьезно ответил Пейдж. — В своих малых масштабах она следует примеру тех великих газет, которые остаются верны своим принципам, тех газет, которые стараются повышать культуру читателей и прилагают все усилия к тому, чтобы воспитывать граждан с широким кругозором, а не невежественных дикарей, вскормленных на смеси нездоровой эротики, низкопробной сенсации и скандальных сплетен. — Ах, так вам не нравится эротика? — Конечно, когда мне изо дня в день навязывают ее в бюстгальтере и купальных трусиках. — Ну, ну, господа, — поспешно вмешался Смит, пытаясь пролить масло на бушующие воды. — К чему этот спор? Однако Най уже закусил удила. — Позвольте мне сообщить вам, — сказал он ядовито, — поскольку в вашем высоконравственном захолустье это как будто еще не известно, что некоторым из наших сограждан нравится рассматривать молоденькую шлюшку в купальном костюме, им нравится представлять себе, что ночью они спят с ней, а не со своей жирной старухой. Секс и деньги — вот ради чего живет человечество. Зачем же закрывать на это глаза? Вам ли не знать, как расходится газета, если в ней описывается пикантное прелюбодеяние? Так дайте же им то, чего они хотят. Как вы думаете, что нужно рабочему, когда он в шесть часов утра пьет чай, а на улице туман? Уж никак не сладенькие проповеди, которыми вы его пичкаете, а острая приправа, которую он находит у нас в «Утренней газете»! — О да. И вы поднимаете его тонус тремя окровавленными трупами, как в прошлый понедельник. — Пейдж побледнел, на шее у него дергалась жилка, но он по-прежнему не терял хладнокровной сдержанности: взяв со стола несколько газетных вырезок, он продолжал: — Вы почтили своим вниманием дела моей газеты. Я, со своей стороны, за последние четыре дня собрал неснолько выдержек из вашей. Вот кое-какие заголовки: «Нагие монмартрские натурщицы заманивают одиноких туристов», «Стыдливая новобрачная изобличена в двоемужестве», «Шикарные тедди-бойз пристрастились к духам», «Танцовщица-нудистка постригается в монастырь», «Шестидесятилетняя старуха родила двойню», «Изнасилованная сиделка не может объяснить отсутствия синяков», «Преступления сумасшедшего садиста», «Белые рабыни из гарема», «Шпионка-блондинка, соблазнившая короля», «Старая дева утверждает, что ее дочь зачата непорочно», «У меня не было ни одного любовника, говорит мисс Томпкинс», «Женатый мужчина становится женщиной». Я не стану продолжать перечень вашей вредоносной мерзости, а просто скажу вам, что даже если бы я был на краю гибели, то и тогда не продал бы «Северный свет» вашей фирме. — Послушайте, мистер Пейдж, — Смит от волнения сполз на самый кончик стула: все, казалось, шло не так. — Не надо торопиться. Обдумайте наше предложение хорошенько, ответьте через несколько дней. — Мое решение бесповоротно. — В таком случае, — сказал Най, — нам придётся показать вам, что такое настоящая конкуренция. И поверьте, мы вам дадим жару. — Боюсь, что вы делаете серьезную ошибку, мистер Пейдж. — Смит посмотрел на Ная с запоздалым желанием остановить его. — Мы твердо решили обосноваться здесь при помощи самых законных и честных методов. Мы предлагаем самую высокую цену за вашу газету. Вы отказываетесь. Таким образом вы нас вынуждаете начать издание новой газеты. Мы живем в свободной стране. Согласитесь, что мы имеем право конкурировать с вами. — Вы имеете на это право, — сказал Генри очень медленно, — но вы потерпите неудачу. Во-первых, наш город слишком мал для двух газет. А во-вторых, «Северный свет» пустил здесь такие крепкие корни, что никому не удастся его вытеснить. Неужели вы не понимаете, что наша газета была основана в тысяча семьсот шестьдесят девятом году Дэниэлом Пейджем, человеком, который вместе с Уилксом боролся за свободу печати и за право публиковать парламентские отчеты… и что Джеймс Пейдж, мой прадед, возглавлял борьбу против незаконного налога на газеты — налога на знание, как он его назвал, — и был за это привлечен к суду? Нет, нет, у вас ничего не выйдет. Не стоит и пытаться. — Поживем — увидим, — сказал Най. — Хотите пари? Ставлю два против одного, что через полтора года вы вылетите в трубу. — Я не держу пари. И вам не удастся меня запугать. С новой газетой у вас ничего не получится. — Вот тут вы ошибаетесь, мистер Пейдж, как ни жаль мне вас разочаровывать, — сказал Смит. — У нас есть свои методы, о которых, боюсь, вы не имеете ни малейшего представления. Измените свое решение, умоляю вас. — Нет, — Генри решительно покачал головой. Наступило молчание. Смит шумно вздохнул и встал. — Ну, сэр, как ни печально, мы не смогли прийти к дружескому соглашению и предотвратить неизбежный теперь конфликт. Это огорчает меня тем более глубоко, что, хотя наша встреча и была столь короткой, я, если вы разрешите мне так выразиться, проникся к вам искренней симпатией и уважением. И я обещаю вам одно: мы будем вести борьбу честную и открытую. Позвольте же мне пожать вам руку. Смит протянул руку и, когда Пейдж подал ему свою, крепко потряс ее. Най, разумеется, обошелся без этого вежливого жеста. Он закурил сигарету, бросил обгоревшую спичку в корзину для бумаг и первым вышел из кабинета. Усаживаясь со Смитом в машину, он сдержанно выругался. — Я же говорил вам, что он откажется. — Вы ничем мне не помогли, — окрысился на него Смит. — И только зря его раздразнили. — Он все равно уперся бы. Такой упрямый старый дурак ни за что не сдастся — и сентименты не позволят и самолюбие. Нам придется его сломать. Сюсюкающий ханжа, служитель общества! Как вам понравилась эта дыра? Прямо какой-то каменный век. Ни единого подъемника на всю лавочку. А заметили старушенцию на заднем плане? Просто дух мамаши Гамлета И бородатые предки по стенам… и побуревшая литография «Открытие Манчестерского судоходного канала, 1894 год» над столом… Смит перестал слушать. Ему надо было подумать о многом. Он, естественно, испытывал глубокое разочарование — вместо быстрого завершения дела им предстояли теперь многие месяцы напряженной и ответственной работы, — но нисколько не пал духом. Зато у него будет больше возможностей показать Соммервилу, чего он стоит. Как только они вернулись в отель, он позвонил в главную редакцию и доложил о результатах мистеру Грили, своему непосредственному начальнику. После долгого разговора, получив новое подтверждение прежних инструкций, он сообщил Наю: — Продолжаем действовать точно по плану. Не беспокойтесь, может быть, и не так скоро, но мы с вами доведем это дело до конца. — «Мы с вами»! — передразнил его Най. — Теперь мы просто марионетки. Господа в Лондоне будут дергать ниточки, а мы здесь — расхлебывать эту кашу. — Нет, нам предоставлена полная свобода действий. Грили сам так сказал. — Ну, будь по-вашему. Но если мы это дело провалим, нам конец. Смит взглянул на часы. Было уже начало пятого, и, хотя ему больше всего хотелось как следует подзакусить и выпить чаю, он решил, что времени терять нельзя. — Поедем сейчас же в Мосберн. Чем скорее мы внесем там задаток, тем лучше. Глава VI Вскоре после того, как Смит и Най ушли, Генри покинул редакцию и поехал прямо домой. Он не застал ни жены, ни Дороти — они, как сообщила ему Ханна, пошли с миссис Бард в «Одеон» смотреть новый фильм. Почти не притронувшись к ужину, он поднялся в свой кабинет — бывший чердак, выходивший окном в сад, — где хранились его книги и коллекция стаффордского фарфора. Он сидел там до позднего вечера, пытаясь, несмотря на тяжесть в голове, обдумать события последних дней, которые неминуемо должны были в корне изменить привычный уклад его жизни и в лучшем случае надолго омрачить ее тревогой и страхом. Он старался убедить себя, что обещание основать новую газету — только пустая угроза. Но нет, это было не так. Старший из них, Смит, — тот, кто вел переговоры, — неуклюжий, нескладный толстяк с лунообразным серьезным лицом, производил впечатление человека рассудительного, правда не особенно умного, но, вероятно, добросовестного и, несмотря на некоторое самодовольство, доброжелательного и честного — итог получился скорее положительный. Его спутник, к несчастью, казался гораздо более опасным: невозмутимый и цепкий, злой и острый на язык, с колючим взглядом — короче говоря, одинокий волк; Генри инстинктивно чувствовал, что этот человек сильнее и несравненно умнее первого, что именно его и следует опасаться. Слово «опасаться» вдруг показалось Генри таким нелепым, что он разом опомнился и успокоился. Теперь положение представлялось ему куда менее тревожным, будущее — более светлым. Позиции его газеты были на редкость прочными, она пользовалась поддержкой — даже любовью — всего города. Так как же сможет ее вытеснить какой-то грязный листок, основанный самой бульварной из всех бульварных лондонских газет? «Северный свет» перенес на своем веку много невзгод. Перенесет и эту. На следующее утро Генри пришел в редакцию в бодром настроении. Он был готов ко всему. Ждать пришлось недолго. Мисс Моффат, не успев, поздороваться, протянула ему предназначенную для раздачи прохожим афишку, покрытую подтеками еще не просохшей типографской краски, и сказала: — Они купили «Мосбернскую хронику». Он мог бы это предвидеть! Мосберн находился только в двенадцати милях от Хедлстона, а Герберт Рикеби, престарелый издатель «Хроники» — еженедельника, печатавшего материалы, касающиеся только этого сельскохозяйственного района, — давно уже хотел продать ее. Хотя возможности «Мосбернской хроники» были пока очень невелики, однако ее можно было использовать для начала кампании и дальнейшего расширения операций. Генри просмотрел афишку — в ней сообщалось о переходе газеты в новые руки, а также о том, что теперь она называется «Ежедневной хроникой» и ее всегда можно будет найти в Хедлстоне и его окрестностях. Затем шли преувеличенные восхваления ее будущих достоинств. Мисс Моффат внимательно следила за выражением его лица. — Человек десять с биржи труда раздают эти афишки сотнями, а у вокзала расхаживают «сандвичи». — Ну что ж, — сказал Пейдж, — по крайней мере мы знаем теперь, чего нам ждать. Сперва ему захотелось собрать всех сотрудников и обратиться к ним с речью, но в этой идее было что-то театральное, глубоко чуждое его натуре, и он тут же отбросил ее. Он дождался десяти часов и, как обычно, пошел по коридору на утреннее совещание. Все пятеро заведующих отделами были уже там и встретили его таким глубоким молчанием, что, хотя ему было совсем не весело, он заставил себя улыбнуться. — Ну, господа, кажется, у нас появился соперник. Насколько я могу судить, вы все уже видели это. — И он показал им афишку. — Еще бы! Ими весь город наводнен, — сказал Хорейс Балмер, заведующий отделом рекламы. — Обклеены все щиты братьев Хели. И это после всего, что мы для них сделали. Просто непорядочно. — Деньги Соммервила не хуже всяких других, — отрезал Мейтлэнд, — и, судя по всему, он собирается тратить их не скупясь. — Интересно, сколько они заплатили Рикеби? — спросил Пул и, не получив ответа, добавил: — Гроши, наверное. Старикан спал и видел, как бы скорее уйти на покой. — Но на что они рассчитывают при таком оборудовании? — Балмер пожал плечами, и его накрахмаленные манжеты с тяжелыми запонками съехали до кончиков пальцев. — Фенвик говорит, что там есть только плоскопечатная машина «Уорфидейл». Из нее больше шести тысяч экземпляров не выжмешь. — Не беспокойтесь, они как-нибудь устроятся. — Только Мейтлэнд отнесся к новостям вполне серьезно, остальные, испытывая недоумение или любопытство, отнюдь не тревожились и были даже склонны подшучивать над случившимся. Он продолжал: — А если вы думаете, что они собираются по-прежнему печатать цены на мясной скот, прогнозы погоды для фермеров и виды на урожай брюквы и картошки, то вы глубоко ошибаетесь. — Малкольм прав, — сказал Генри. — Нам предстоит долгая и тяжелая борьба. К их услугам будут все материалы репортеров «Утренней газеты», сообщения ее заграничных корреспондентов, статьи их синдиката — об этом позаботится их главная редакция. Кроме того, они постараются как можно выгоднее использовать городские происшествия и пустят в ход все известные им уловки и ухищрения, чтобы завоевать читателей. Я считаю, что они должны потерпеть неудачу. Я готов даже утверждать, что они непременно потерпят неудачу. Однако нам придется работать на пределе, ни на минуту не ослабляя своих усилий. Если у вас есть какие-нибудь практические предложения, я был бы рад их услышать. Скользнув взглядом по лицам, он заметил, что Пул, который сидел, засунув руки в карманы и вытянув длинные ноги, собирается что-то сказать. Пул был высок, долговяз и отличался торчащими светло-рыжими усами и насмешливо презрительным видом. И то и другое он приобрел, пока служил в частях «командос», вместе со страстью к спортивной тренировке, которая заставляла его вставать в шесть часов утра, чтобы успеть перед работой пробежать пять-шесть миль с секундомером в руне. Порой с ним бывало трудно ладить — как и многим отставным офицерам, ему казалось, что послевоенная жизнь обошлась с ним сурово: короче говоря, он принадлежал к тем сердитым молодым людям, которые готовы сердиться на всех, кроме себя. Но, несмотря на свою угрюмую самоуверенность, он нравился Генри, знавшему, что на него можно безусловно положиться. Теперь Пул обычным вызывающим тоном сказал: — Я считаю, что нам надо пойти с их собственного козыря. Оживить газету. Давать материал поострей, позабористей. — Я с этим не могу согласиться, — сказал Генри. — Именно сейчас политика «Света» должна оставаться неизменной. Мы должны выстоять или погибнуть такими, какие мы есть. Его слова были встречены одобрительными восклицаниями. — Однако вы не можете не согласиться… я ведь говорю так не потому, что это мой отдел, а потому, что читатели любят спорт. А мы в иные дни отводим ему всего два столбца. Я предлагаю помещать более полные отчеты об играх Северной лиги и о боксерских матчах в Тайнкасле. И побольше сообщений о скачках, — сказал Пул. — Но это же не прибавит нам рекламных объявлений, — запротестовал Балмер. — Но именно так будут поступать они. — Если мы спустимся до их уровня, — резко сказал Мейтлэнд, — с нами скоро будет покончено. — Ну ладно, ладно, — сказал Пул обиженно и пробурчал себе под нос: — Немножко перцу нам не повредило бы. — А не попробовать ли выпускать иллюстрированное субботнее приложение? — Это предложил Лоуренс Хедли, низенький толстяк лет пятидесяти с розовой блестящей лысиной и застенчивыми манерами, с такой скромностью возглавлявший отдел фотоиллюстраций, что о его существовании, казалось, вспоминали, только когда он появлялся со своим треножником «делать групповые снимки» на ежегодном пикнике. Мейтлэнд коротко рассмеялся. — Если каждый из нас будет смотреть на дело лишь со своей колокольни, мы далеко не уедем. — Я ведь только спросил, — пробормотал Хедли. — Ну, разумеется, Лоуренс, — примирительным тоном сказал Пейдж. — Но поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Наступило молчание, а потом снова заговорил Мейтлэнд, низко наклонив над столом кирпично-красное плоское лицо и задумчиво теребя нижнюю губу: — Вот как я смотрю на все это, и я по опыту знаю, что дела обстоят именно так. Кого-то из редакции «Утренней газеты», может и самого Соммервила, по ему одному известным причинам, вдруг осенило… заграбастать «Северный свет». Ну, а такие большие организации на судьбу не полагаются… все хладнокровнейшим образом рассматривается с финансовой точки зрения… разрабатывается план, определяются сроки, подбираются исполнители и — что самое важное — на операцию ассигнуется известная сумма. Ее можно истратить до последнего пенса, но, помяните мое слово, если уж она будет истрачена, к ней не добавят ни единого фартинга, план сочтут неудавшимся, провалившимся, списанным в архив — называйте это как хотите, — а тех, кто его провалил, тоже спишут в архив. Следовательно, при создавшихся обстоятельствах от нас требуется только одно: не поддаваться панике, не уступать и продолжать выпускать газету. Они могут повредить нам, но на это у них уйдут большие деньги — очень большие! Я не берусь предсказывать точные сроки, но в один прекрасный день, — если нам повезет, через год, а может, через полтора, — касса опустеет, и нашим друзьям придется свернуть свои палатки и молча убраться восвояси. Пейдж с большим облегчением выслушал эту спокойную и трезвую оценку положения, особенно потому, что она исходила от Мейтлэнда. Он наклонил голову в знак согласия и затем сказал: — Еще одно — наше отношение к ним. Мне кажется, нам следует полностью их игнорировать. — Вот именно, — кивнул Мейтлэнд. — Вести себя так, словно их не существует. — Но, может быть, все-таки поручить кому-нибудь следить за их газетой? — спросил Пул. — Надо же знать, что они будут делать. Они-то уж наверняка устроят за нами слежку. Предложение Пула слегка покоробило Пейджа — это значило шпионить за противником, а ведь Смит заверил его, что они будут действовать только честно и открыто. — Я думаю, об этом пока говорить не стоит. — Мы и так о них достаточно услышим, можете не сомневаться, — сухо сказал Мейтлэнд, когда совещание закончилось. — Подождите только их первого номера. Этого первого номера со все возрастающей тревогой и ждали сотрудники «Северного света» в течение следующих нескольких дней. Ведь только тогда они наконец узнают, что представляет собой их противник. Слухов по городу ходило более чем достаточно — источником их был сам Най, взявший на себя ведение кампании и всячески подчеркивавший быстроту и энергию, с какими он заканчивал подготовительную работу. Из Лондона прибыло множество сотрудников новой редакции — в том числе Тина Тингл, женщина-репортер, прославившаяся по всей стране своей «женской страничкой» в «Утренней газете», — и для них немедленно стали подыскивать жилье и в городе и в Мосберне. За этим последовал новый ураган рекламы — все время расклеивались афиши и объявления, а вечером в субботу, 16 марта, по городу прошла процессия, участники которой несли многоцветные плакаты: Большое событие! Со следующего понедельника в Хедлстоне «Ежедневная хроника»! Эти суббота и воскресенье были тяжелыми днями для Генри. Шел сильный дождь, и угрюмое серое небо вполне гармонировало с его настроением. Он всегда спал плохо, а за последние две ночи едва ли продремал и шесть часов. Наконец наступил понедельник. Когда Генри ехал в редакцию, он то и дело нервно оглядывал улицы, ожидая увидеть какое-нибудь необычное оживление; — и действительно, напротив Северного банка мальчишки-газетчики расхватывали кипы газет из новенького ярко-желтого фургона «Хроники». Поднимаясь в свой кабинет, Пейдж почувствовал, что у него начинается сердцебиение. Он не сомневался, что мисс Моффат приобрела «Хронику», — да, вон она лежит на его письменном столе возле вазы с цветами, которые секретарша каждую неделю привозит из своего загородного домика. Генри быстро, почти украдкой, бройил взгляд на газету, и вдруг у него перехватило дыхание. Половина первой страницы была занята броским футуристическим изображением установки для выделения плутония, а под ней на бело-красном фоне выделялся заголовок, набранный огромным шрифтом: Атомный реактор для нового атомного центра на равнине Атли под Хедлстоном. «На равнине Атли близ Хедлстона предполагается строительство нового большого атомного центра, а также городка для обслуживающего персонала. «Хроника» гордится тем, что в своем первом номере может довести до сведения читателей эту новость, специально сообщенную ей лицом, занимающим высокий пост в Комиссии по атомным исследованиям. Это до сих пор сохранявшееся в тайне событие, помимо своего общенационального значения, несомненно принесет неизмеримую пользу и будет содействовать преуспеянию, благополучию и экономическому процветанию города…» Генри бросил читать и растерянно взглянул на мисс Моффат. Да, это действительно была новость первостепенной важности — уже полстолетия в Хедлстоне не случалось такого выдающегося события, и он не просто упустил этот материал — им воспользовались его соперники. Связь событий стала теперь ясной как день. Соммервил с самого начала знал о плане АРА, результатом которого, несомненно, будет бурный расцвет экономической жизни всего края, и, конечно, именно этим, а не высокой репутацией «Северного света» (как дали понять Генри), объяснялось его предложение. Заранее предвидя, что число жителей Хедлстона, так же как и их благосостояние, сразу возрастет, Соммервил не был смущен его отказом продать газету — он решил любой ценой проникнуть в этот район. Хотя раздобытые им сведения были, вне всякого сомнения, секретными, он без колебания, пустил их в ход, приурочив это к самому выгодному моменту — к началу своей атаки на «Северный свет». Генри подумал о главной новости, которую в это утро предлагала своим читателям его газета, — подробный отчет о весенней сельскохозяйственной выставке в Уотоне, безусловно важном ежегодном событии, не шедшем, однако, ни в какое сравнение с сенсационным сообщением «Хроники». Охваченный мучительными мыслями, он впервые почувствовал, что за этой продуманной тактикой кроется невидимая всесокрушающая сила, и на его душу легла невыносимая тяжесть. В дверь постучали. — Войдите! Через порог шагнул Льюис, вид у него был удрученный и виноватый. — Мне очень неприятно, сэр, что я не разобрался с этим АРА, — начал он. — Если бы только я догадался, что второе «А» означает Атли… Пейдж редко выходил из себя. Ему нравился Боб Льюис, способный и усердный юноша, учившийся в той же школе, что и Дороти, да и теперь иногда заходивший к ним, чтобы пригласить ее куда-нибудь, но сейчас вид этого неопытного мальчишки, казалось воплощавшего в себе весь безнадежный провинциализм, всю отсталость средств, находившихся в распоряжении «Северного света», привел Пейджа в бешенство. Он задал Льюису головомойку и отослал его. Взяв себя в руки, он повернулся к мисс Моффат — она сидела в позе, выражавшей немедленную готовность писать под его диктовку, но тем не менее внимательно наблюдала за ним, в тысячный раз сравнивая его с Пейджем-старшим, которого боготворила, для которого была готова работать дни и ночи и который, по ее мнению, конечно, никогда не оказался бы в подобном положении. — Боб не виноват, — сказала она. — У него же нет связей в Атомной комиссии. Пейдж уже и сам жалел, что так вспылил, но промолчал. — Мне надо знать, сколько экземпляров этой газеты, — он не смог заставить себя произнести название «Хроника», — было продано. Попросите Мейтлэнда послать кого-нибудь и выяснить. — Не нужно. Фенвик пятнадцать минут назад прислал записку. Не было продано ни одного экземпляра. — Что? — К шести утра они напечатали десять тысяч экземпляров. В девять ожидается еще десять тысяч. Все — для даровой раздачи. Им нужно, чтобы их газету читали, и ее читают. В комнате воцарилась гнетущая тишина. — Что ж, — сказал Генри, — цыплят по осени считают. Давайте работать. Вернувшись к своему столу, он услышал, как старый Том Гурли, слепой газетчик, еще во времена Роберта Пейджа обосновавшийся перед зданием редакции, выкликает: — «Северный свет»! «Северный свет»! И этот голос показался ему слабым и одиноким. Глава VII Удар, нанесенный первым номером «Хроники», был не таким страшным, как опасался Пейдж. Даже если жители Хедлстона и не имели ничего против подобной подачи главной новости, сама она не пришлась им по вкусу. Хотя это, конечно, обещало некоторые коммерческие выгоды, все же никому не понравилась мысль ни об атомной установке почти в самом городе, ни о новом предместье, которое изуродует вересковую равнину Атли. А когда несколько дней спустя помощник министра заявил в парламенте, что работы по новому проекту начнутся не раньше января, непомерно раздутая сенсация сошла на нет. Однако бешеная атака на «Северный свет» началась и больше не прекращалась. Генри прежде и в голову не приходило, сколько дешевых уловок можно пустить в ход, чтобы увеличить тираж английской газеты. «Лотереи», когда экземпляр со «счастливым номером» выигрывал набор столовых ножей, сервиз или какие-нибудь другие предметы домашнего обихода, бесплатные полеты до Уитли-бей и обратно, розыгрыши призов, конкурс красавиц в купальных костюмах на звание «Мисс Хедлстон 1956 года» — не было предела ни крикливой пошлости этой кампании, ни изобретательности Ная, который ею руководил. Да и сама «Хроника» изощрялась вовсю, используя сенсации «Утренней газеты» и подкрепляя их неподражаемыми шедеврами женщины-репортера, чей звучный псевдоним «Тина Тингл» скрывал тот факт, что она, как невозмутимо сообщил Пейджу Мейтлэнд, была крещена Элси и носила фамилию Киджер. На тихих улочках степенного северного городка дама эта являла собой весьма необычное зрелище. Коротко подстриженные волосы, зеленая тирольская шляпа, горчичного цвета суконный костюм, плотно облегающий мужеподобную фигуру, и резкие энергичные движения в сочетании с грубыми ботинками почему-то внушали прохожему мысль, что перед ним бывшая чемпионка по гольфу. Каждый день она выступала с очередной статьей. Статьи эти, судя по темам, которые варьировались от мук деторождения до страданий, причиняемых менопаузой, предназначались для лиц ее собственного пола и, однако, как узнал Генри, были излюбленным чтивом молодых шалопаев, завсегдатаев бильярдной Антопелли. Кроме того, она с неукротимой энергией вела отдел тошнотворно-интимных вопросов и ответов, называвшийся «Трибуной Тины Тингл», и ее корреспондентки автоматически делились на две четкие категории: одни предвкушали радости брака, другие жаловались на его тяготы. Все это очень мешало сохранять хладнокровие и проводить намеченную политику полного Игнорирования «Хроники». Генри утешала только мысль, что Най и его коллеги тратят бешеные деньги. С другой стороны, «Северный свет» начал расходиться хуже, чем раньше. Пока, правда, еще не было ничего угрожающего, но все же с каждой неделей продавалось на несколько сот экземпляров меньше, и в глубине души Генри все сильнее тревожил вопрос, как далеко это зайдет. Как-то утром, после обычного совещания, прошедшего не слишком весело, он принялся угрюмо перелистывать страницы «Хроники», которую мисс Моффат неизменно оставляла на его столе. Мисс Тингл, как он с отвращением заметил, была особенно в ударе. Отвечая на волнующий вопрос, начинавшийся так: «Дорогая Тина! Мой друг, с которым я давно гуляю, считает, что нет ничего плохого в том, чтобы до свадьбы позволить себе все…», — она с невозмутимой серьезностью писала: «Дорогая Глэдис! Ваш друг просто хочет воспользоваться вашим телом для удовлетворения своей половой потребности. Советую вам отвести его в сторонку и сказать ему спокойно: «Не прелюбы сотвори». У ваших подруг, которые «легко идут на это» и смеются над вашей здоровой нравственностью, несомненно разовьется комплекс вины. И смеяться последней будете вы». А на жалобу: «Дорогая мисс Тингл! Вот уже двадцать лет мой муж, у которого ужасный характер, грубо бранит меня по любому поводу…» — она ответила в том же бодром тоне: «Моя дорогая, ваш муж эмоционально ущербен, но продолжайте окружать его любовью, несмотря на то, что это трудно, и вы познаете счастье исполненного долга. Даже самая, казалось бы, безнадежная ситуация таит в себе неисчислимые возможности. Попробуйте затычки для ушей. И развейте в себе какую-нибудь страсть. К музыке, например, или к пению». Генри с отвращением перевел взгляд на колонку кратких сообщений, где изобретение надувного бюстгальтера давалось под заголовком: «Девушки, а вы его уже приобрели? Он округлит ваше «эго». Потом Генри без особого восторга узнал, что какой-то человек в Брэдфорде за тридцать лет брака поцеловал свою жену пятьдесят две тысячи раз, а некая мексиканка родила двухголового ребенка, но тут раздался стук в дверь, и в комнату вошел Хорейс Балмер. По выражению его лица Генри догадался, что тот явился сообщить нечто неприятное, и, так как настроение Генри отнюдь не было радостным, он поглядел на вошедшего с неожиданной враждебностью. Балмер принадлежал к типу громогласных индивидуумов, которые при первой встрече обычно производят сильное впечатление. Он легко завязывал дружбу со случайными знакомыми, состоял в Клубе деловых людей, был членом всех обществ и организаций, имевшихся в Хедлстоне, начиная от масонской ложи и кончая «Благородным орденом верных северян». Он был склонен к полноте и носил двубортные голубые пиджаки, пожалуй излишне яркие. У него была странная походка: он скользил на каблуках, приподняв правое плечо, и, словно для сохранения равновесия, плавно взмахивал левой рукой, на которой, точно белый плавник, топырился мизинец, обремененный перстнем с печаткой. Никто не умел пожимать руки с большей сердечностью, никто не умел произносить избитые истины с большим самодовольством. — У меня начались неприятности, Генри, — заявил он с обычной фамильярностью. — Нам не хотят платить за объявления по прежним расценкам. Так как Пейдж ничего не ответил, Балмер продолжал: — Они повсюду сбивают наши цены. Ей-богу, некоторые объявления они помещают бесплатно. — Но ведь это просто глупо. — Не могу согласиться. По-моему, это ловкие ребята. Они везде твердят, что скоро останутся единственной газетой в городе, и предлагают долгосрочные контракты с большой скидкой. На прошлой неделе мы потеряли Хендерсона и Байлса. Даже наши самые старые клиенты заколебались. Когда я сегодня утром отправился к Уэзерби — а ведь вы знаете, как важна для нас эта фирма, — я получил заказ, но Холлидей посмотрел на меня как-то странно. Боюсь, что нам остается одно. — Что именно? — Тоже понизить расценки. — Нет. — Но почему же? — Это неэтично. И бессмысленно: если мы понизим, они понизят еще больше. Сто пятьдесят лет наши клиенты не имели никаких оснований жаловаться на нас. У нас свои деловые методы, и я не допущу, чтобы мы отступили от них, ввязавшись в разбойничью войну цен. На лице Балмера появилось обиженное выражение. — По-моему, вы совершаете ошибку. Но, конечно, решать вам. Мое дело — предупредить. На днях я повстречался с их мистером Смитом — он ведь член моего клуба, — и, поверьте мне, у него есть голова на плечах. — Рад это слышать, Хорейс. Но ведь и вы человек деловой и опытный. Постарайтесь справиться при наших обычных расценках. «Их мистер Смит… член моего клуба», — подумал Генри, когда Балмер ушел. У этой простой фразы был грозный подтекст. Раза два он встречался со Смитом на главной улице возле «Хроники», снимавшей этаж в Доме просвещения, и тот кланялся ему чопорно и почтительно, что, казалось, говорило о его желании сохранить дружественные отношения. Но совсем другое дело, если Смит заводит приятелей среди сотрудников «Северного света». Разговором с Балмером начался один из тех неудачных дней, когда все не ладится. Мисс Моффат была невозможна, продажа сократилась еще на двести номеров, а проклятое сердце никак не хотело стучать ровно — то билось тяжело и редко, то делало рывок, как бегун на сто метров. Пейдж боялся привыкнуть к нитроглицериновым пилюлям, которыми его снабдил доктор Бард, и за весь день не принял ни одной. Но к пяти часам он решил, что больше терпеть не в состоянии, и отправился домой, надеясь хоть там найти покой. К несчастью, домашняя атмосфера за последние месяцы значительно ухудшилась. Почти сразу после свадьбы Генри понял, что сделал непоправимую ошибку, что Алиса не подходит ему ни в духовном, ни в физическом отношении, и философски принялся, говоря его собственными словами, «приспосабливаться к обстоятельствам». Алиса не соответствовала его идеалу, но что в жизни соответствует идеалам? И в течение всех этих лет благодаря такту, самообладанию и терпеливой снисходительности к капризам Алисы, к ее легкомысленной непоследовательности и довольно частым истерическим взрывам он сумел сохранить с ней дружеские отношения и наладить довольно сносную семейную жизнь. Однако последнее время и Алиса и Дороти, которая, по выражению Ханны, «пошла в мать», держались с ним враждебно, говорили ледяным тоном, то и дело обмениваясь многозначительными взглядами. Поэтому он был удивлен, когда на этот раз его встретили почти радостно. Алиса и Дороти пили чай в гостиной. Алиса даже улыбнулась ему. — Налить тебе чаю, Генри? Как хорошо, что сегодня ты вернулся рано. У нас такие чудесные новости! — Прекрасно, — сказал Генри, — я уже давно не слышал ничего приятного. Взяв чашку, он сел и принялся размешивать сахар. — Ну, сколько бы ты ни думал, ни за что не отгадаешь, ни за что! — Алиса остановилась, чтобы перевести дыхание. — Дорри получила приз в двадцать гиней! — Правда, мне повезло? — воскликнула Дороти. — И какая я умница! Генри был утомлен и соображал с трудом. На минуту он подумал, что она каким-то чудом получила приз в художественной школе. — Молодец, Дорри, — сказал он рассеянно, но тут же осознал, что это невозможно, и посмотрел на дочь. — А за что? — А вот. Я, по обыкновению, шла домой со станции. И вдруг вижу, на углу нашей улицы стоят двое, какие-то незнакомые личности — понимаешь? — и совещаются, словно сбились с дороги. Так оно и было: едва я поравнялась с ними, тот, у которого был черный чемоданчик, и спрашивает меня: «Простите, мисс, это Хенли-драйв?» — «Да», — говорю и тут замечаю, что у него в петлице красно-бело-синяя ленточка, и меня словно осенило: «А вы — «Человек-лотерея»!» Он мне ужасно мило улыбнулся и сказал: «Он самый. А вы очень наблюдательная барышня, раз догадались об этом». — Настоящее приключение, правда, Генри? — И пока он, ошеломленный, пытался собраться с мыслями, Алиса, которая больше не могла оставаться просто слушательницей, перебила Дороти и продолжала сама: — Тут он говорит: «Так как меня никто не мог опознать четыре дня, вы получите не пять гиней, вы получите двадцать», — открывает свой чемоданчик и отсчитывает Дорри двадцать одну новенькую фунтовую бумажку. — Это был момент! — вмешалась Дороти. — А потом мы разговорились. Второй оказался даже интереснее первого. Настоящий красавец… и держится так невозмутимо, немножко небрежно и говорит с американским акцентом. И они меня сняли… Что с тобой? — Но почему они дали тебе эти деньги? — Генри говорил напряженно и глухо. — Чтобы получить приз, ты должна была держать в руках «Хронику». — Я и держала. — Так, значит, ты покупаешь их газету? Сияние на лице Алисы угасло, и она слегка покраснела. — Ах, Генри, — сказала она. — Нельзя ли без морали? Я люблю знать, что происходит на свете. — И Дороти покупает для тебя эту газету? — А что тут такого? — Ее лицо стало совсем пунцовым, однако она защищалась, призвав на помощь весь свой аристократизм. — Мне нравится, как они дают светские новости, а ведь из твоей газеты нельзя узнать решительно ничего. Кроме того, Тина Тингл очень забавна. Скажи, пожалуйста, что здесь дурного? — Что дурного? — хотя Генри и знал, что несбывшиеся честолюбивые мечты сделали Алису любительницей всяческих светских сплетен, все же он еле сдерживался. — Эти люди стремятся уничтожить нашу газету, а ты как ни в чем не бывало поддерживаешь их. Это уж переходит все границы! А ты, — он повернулся к Дороти, — как дурочка, хвастаешься своей удачей! Неужели ты не понимаешь, что они специально подстерегали тебя, что все это было подстроено? Конечно, получился очень милый разговор. Мне страшно подумать, что ты могла им наболтать! Ничего, завтра мы узнаем это во всех подробностях. Я заставил бы тебя немедленно отослать им эти злосчастные деньги, но тогда они поднимут еще больше шума. Он встал и, задыхаясь от гнева, направился к двери; Дороти расплакалась. — Вот ты всегда такой злой! Всегда все испортишь! Но на этот раз сбитая с толку и присмиревшая Алиса ее не поддержала. — Я одного не понимаю, — сказала она, словно рассуждая сама с собой, — как… если они против тебя так настроены… то есть, я хочу сказать, зачем же тогда они дали Дороти двадцать гиней? Генри решил, что дальнейшие разговоры бесполезны. Он и так уже сердился на себя за свою вспышку и с горечью думал, что эта грязная война, начавшаяся не по его вине, озлобляет и деморализует всех, кого коснется. Он знал, что должно последовать за этим происшествием, и на следующее утро его опасения полностью подтвердились. На средней странице «Хроники» красовалась фотография его дочери в полный рост и подпись: «Дороти Пейдж получает наш «Большой куш». Дороти улыбалась, держа в одной руке развернутый экземпляр «Хроники», а в другой — веер фунтовых бумажек. Собравшись с духом, Генри прочел помещенную ниже заметку: «Семнадцатилетняя Дороти Пейдж, очаровательная, живая и хорошенькая брюнетка (Почему вы не приняли участия в нашем конкурсе красоты, гадкая девочка? Как знать, быть может, вы сорвали бы и другой «Большой куш»!) вчера сумела обнаружить нашего таинственного «Человека-лотерею» и упорхнула домой, унося в клювике двадцать золотых гиней. Поздравляем, Дороти! Мисс Пейдж — Дорри для своих близких друзей (и между прочим, дочь мистера Г. Пейджа, издателя нашего высокочтимого соперника — «Северного света») — сообщила в разговоре с нашим репортером много интересного. И она и ее мать — благодарим вас, миссис Пейдж, — постоянные и верные читатели «Хроники», которая, по их общему мнению, наконец-то принесла в Хедлстон и вообще в здешние края дыхание молодости. Дорри, представительница младшего поколения, учится в художественной школе и не отстает от других в танцах, она любит хорошие фильмы, пластинки Джеки Диббса и — еще раз приносим извинения — «Хронику». Как и многим, многим другим, ей не по вкусу тихая застойная жизнь, ей надоела та унылая патриархальщина, которая столько лет душила все новое и передовое в нашем городе. «В конце концов, — улыбнулась Дорри, — мы живем в атомном веке, а не в каменном, мы не хотим ползти по-черепашьи, как в добрые старые дни дилижансов. Я — за рок-н-рол! И считаю, что «Хроника» нам очень полезна». Хорошо сказано, Дорри! И мы особенно ценим ваши слова потому, что их произнесла дочь Генри Пейджа. Наверное, наши читатели согласятся, что это — поистине высокая хвала». Когда Генри пришел на утреннее совещание, в комнате царило уныние. Мейтлэнд, не поднимая головы, бросил на него исподлобья быстрый взгляд. Пул, теребя усы, внимательно рассматривал потолок, а Хедли, казалось, изо всех сил старался показать, что его здесь нет совсем. Только Балмер сидел прямо, и на его лице было написано сознание собственной правоты. Пейдж почувствовал благодарность к Мейтлэнду, когда тот нарушил общее неловкое молчание: — Очень неудачно получилось, Генри, ничего не скажешь, но слезами делу не поможешь. Они ловко обработали бедную Дороти. — Она сама во многом виновата. — Конечно, но не могла же она догадаться, что все это означает. — По крайней мере они не облили нас грязью и ограничились намеком, что мы сильно устарели. Балмер угрюмо проворчал: — Я бы сказал, что любая ругань была бы лучше. — Это штучки Ная, — сказал Пул. — Он у них заправляет всей лавочкой. Я на днях видел, как он играл на бильярде во «Льве». Ловкий тип. — Придется просто посмеяться над случившимся, — заметил Мейтлэнд. — Как же мы можем над нами смеяться, — разъярился Пул, — если игнорируем их. Подумать только, пока я парился в Северной Африке, этот франт прохлаждался в Нью-Йорке, якобы трудясь для информационной службы! Так бы и проломил ему башку! — Чего бы лучше! — улыбнулся Мейтлэнд. — Кто еще поддерживает это предложение? — Только не я, — кисло отозвался Балмер. — Если у них хватает ума придумывать такие штуки, нам нужно придумать что-нибудь похитрее. Кулаками тут не поможешь. Генри почувствовал, что надо прекратить обсуждение, пока все не перессорились. — Желание дать сдачи вполне естественно, — сказал он. — И эти нападки неминуемо причинят нам некоторый вред. Но я убежден, что наша сдержанность в конце концов принесет свои плоды. Она обеспечит нам уважение города. А ведь выдержать эти издевки, дешевые насмешки — всю ту грязь, которой они будут нас поливать, — мы можем, только если нас будут уважать простые люди. — Простые люди! — закинув голову, Пул разразился хохотом. — Не сбрасывайте их со счетов, — сказал Мейтлэнд спокойно. — Я верю, что в трудную минуту мы найдем у них поддержку. И я согласен с Генри — мы должны отдать все силы нашей газете и ждать. — От души надеюсь, что вы правы, — сказал Пул, — но если продажа будет сокращаться и дальше, как бы не оказалось, что мы ждали слишком долго. Наступило мрачное молчание, затем без дальнейших разговоров они перешли к делу. И все же весь день Генри не мог избавиться от мучительной мысли, что его не просто перехитрили, но и поставили в смешное положение в глазах всех, кто его знал. Поэтому, выйдя из редакции в шесть часов, он повернул к Клубу северных графств. Последнее время он старался избегать знакомых — ему было бы неприятно обсуждать свои трудности, а в ободрении или сочувствии он не нуждался. Но теперь он решил, что ради газеты обязан показаться на людях, проявив тем самым полное равнодушие к недавнему происшествию. Клуб северных графств, который в Хедлстоне чаще называли просто «Клубом», был старинным и весьма почтенным учреждением несколько либерального оттенка, признанным местом встреч наиболее уважаемых граждан города. Здание клуба, построенное из серого тесаного камня, с плоской крышей и портиком, который поддерживали две массивные кариатиды, снаружи больше всего напоминало пышную гробницу, и, по правде говоря, в годы войны, дежуря там во время воздушной тревоги, когда кругом рвались бомбы, Генри не раз думал, что оно в конце концов оправдает свой внешний вид. Внутри, однако, было светло, тепло, и в воздухе чувствовался успокоительный аромат хорошего табака. Кивнув швейцару Дункану, Генри по привычке бросил взгляд на доску объявлений, увешанную множеством бумажек, и вдруг застыл от неожиданности, заметив на одной из них имя «Гарольд Смит». Да, Герберт Рикеби рекомендовал коммерческого директора «Хроники» в члены клуба, а вторую рекомендацию дал не кто иной, как настоятель церкви св. Марка. Какой-то миг Генри стоял неподвижно, совершенно ошеломленный. То, что Смит за такое короткое время сумел проникнуть в избранный круг города, было новым и совершенно непредвиденным ударом. Однако Пейдж наконец взял себя в руки и, решив ничего не говорить по этому поводу, прошел в зал. Народу там было мало, и все-таки ему почудилось, что его появление вызвало некоторое замешательство. Между помпейскими колоннами поддельного мрамора, которые поддерживали лепной викторианский потолок, он заметил сэра Арчибальда Уэзерби и доктора Барда, стоявших у камина, и направился к ним. — Так, так! — Уэзерби дружески хлопнул его по спине в знак приветствия. — А вот и сам гордый папаша. Арчибальд Уэзерби, или — как он предпочитал, чтобы его называли, — сэр Арчи, был невысок, толст, краснолиц, и его маленькие налитые кровью добродушные глазки поблескивали насмешливо и цинично. Он казался простодушным весельчаком, что не мешало ему обладать острой деловой сметкой, которая помогла ему нажить состояние на производстве обуви и, как он был втайне убежден, обещала в будущем еще много всяческих благ. — Ходят слухи, что вы совсем запугали газетчиков из «Хроники», Генри. Они всего только три месяца в городе, а уже начали осыпать вас гинеями. Как вы это устроили, а? — Об этом надо спрашивать Дороти, — улыбнулся Генри. — Она ловко отгадала, кто перед ней, — весело вставил Бард. — И сумела показать себя с выгодной стороны, — засмеялся Уэзерби. — Моих девиц на это не хватило бы, как ни жаль. Несмотря на их шутливый тон, Пейдж, разумеется, знал, что они прекрасно понимают, как все это ему тяжело, — слишком уж горячо они уверяли его, что он выйдет победителем из борьбы. Добряк Бард, его старейший друг, поспешил переменить тему разговора, но Генри заметил, что Уэзерби бросает на него испытующие взгляды, оценивая его положение и прикидывая, насколько пострадал престиж «Северного света». В глубине души он всегда сознавал, что Уэзерби относится к нему со снисходительным презрением, как к человеку, который не пьет, не курит, не занимается рыбной ловлей, не охотится и не рассказывает пикантных анекдотов, — сам Уэзерби предавался всем этим занятиям с необыкновенной энергией и увлечением. Пейдж был просто человек не его склада. И все-таки, пока они разговаривали, и позже, когда к ним присоединились другие члены клуба — майор гражданской обороны Ситон, управляющий Станкостроительной компанией Херингтон, адвокат Пейтон и банкир Фрэнк Холден, — Генри сумел сохранить бодрый вид и ушел через полчаса, убежденный, что приходил сюда не напрасно. Доктор Бард вышел вместе с ним, и на улице они на секунду остановились. Вдруг доктор смущенно сказал: — Мы ведь все на твоей стороне. Комитет не очень-то хотел принимать Смита. Но… — Бард пожал плечами. — Он, кажется, вполне добропорядочный человек. И он привез весьма лестные рекомендательные письма… — Затем, быстро перейдя на обычный тон, доктор добавил: — Ты выглядишь очень неплохо. Только не переутомляйся. И не спеши с выводами. — Хорошо. — Как Дэвид? — Великолепно. Он совсем здоров. Бард отвел глаза, постукивая зонтиком по тротуару. Его седеющие виски, длинное серьезное лицо, тонко вырезанные ноздри и плотно сжатый рот говорили о вдумчивости и рассудительной осторожности. — Не спеши с выводами и в этом отношении, Генри. Помни, что я тебе говорил:, всегда возможен рецидив. — Но почему же? — Эта настойчивость начала раздражать Пейджа. — Он болел и выздоровел. — Да, но первопричина осталась. — Какая первопричина? Эдвард Бард заколебался, посмотрел на своего друга, затем опять отвел глаза. Несомненно, он вспомнил свой диагноз, из-за которого они чуть не рассорились. Но сейчас Генри не хотелось снова начинать этот спор. Он сказал отрывисто: — До чего ты любишь каркать, Эд! Если бы ты посмотрел на мальчика… Он совсем здоров. — Ну… — замялся Бард. — Я рад это слышать. Помолчав, они попрощались и разошлись в разные стороны — доктор направился на Виктория-стрит проводить свой вечерний прием, а Генри повернул к Хенли-драйв. Глава VIII Лето в этом году было сырое и холодное. И жизнь Пейджа — на работе и дома — была столь же безрадостной, как погода. Он так устал от дел и забот, что Алиса в роли страдающей добродетели начинала действовать ему на нервы. По-детски капризная, она обижалась на Генри, если его поступки не совпадали с ее желаниями, и вполне искренне считала себя женщиной недооцененной и непонятой. Когда в конце июня он сказал, что в этом году не сумеет поехать в отпуск и предложил ей вместе с Дороти отправиться в ее любимый Торки, она лишь укоризненно улыбнулась и покачала головой: — Нет, дорогой. Если мы не можем поехать вместе, как полагается, так уж лучше я совсем не поеду. Дороти выказывала свое недовольство более открыто и, встречаясь с Генри на лестнице, пробегала мимо, едва буркнув что-то. Он не ждал от своей семьи сочувствия, и все-таки ему очень не хватало дружеской поддержки. Шли недели — и то ли это казалось Генри, то ли знакомые и в самом деле начали сторониться его. Впервые такая мысль пришла ему в голову в самом начале августа, когда он встретил преподобного Гилмора на Виктория-стрит. Священник, заметив Генри, явно хотел перейти на другую сторону, но избежать встречи было уже невозможно, и он попытался загладить свой промах преувеличенным радушием: — А, Генри, как поживаете, любезнейший? Пейдж уже давно ломал себе голову над тем, чем объяснить поведение Гилмора, рекомендовавшего Смита в члены клуба, и теперь решил откровенно поговорить с ним об этом. — Мне сейчас очень трудно приходится, — без обиняков начал он. — До того трудно, что я был бы вам очень признателен, если бы вы могли морально поддержать меня. — Каким образом? — осторожно спросил Гилмор, стряхивая с зонтика капли дождя. — Приняв мою сторону в борьбе против этого грязного листка. Я ведь не раз помогал вам в прошлом… почему же теперь вы не хотите помочь мне? Отряхнув зонтик и обозрев небеса, дабы убедиться, что они прояснились, священник искоса взглянул на Пейджа. — Видите ли, Генри, церковь не вмешивается в политику — вы же знаете, нам это не разрешено, и у меня будет множество неприятностей с епископом, если я вдруг стану участвовать в таком деле. К тому же, не кажется ли вам, что вы действуете в какой-то мере под влиянием предрассудков? В нынешние времена надо иметь более широкий взгляд на вещи. Согласен, наши друзья из «Хроники» иной раз перебарщивают, но таков дух времени. Этот их мистер Смит — человек самых благих намерений. Не успев приехать к нам, он тут же пришел ко мне, и у нас была интереснейшая беседа о его деятельности в Ассоциации молодых христиан в Австралии. Каждое воскресенье я вижу его в церкви св. Марка. И знаете… они прислали мне крупную сумму на восстановление нашей колокольни. — Ах вот оно что, — сухо заметил Пейдж. — Конечно, мы все с вами, Генри. Но надо быть справедливым. Есть все-таки бальзам в Галааде. Недавно, — и он хитро глянул на Пейджа, — «Хроника» напечатала кое-что из плодов моего вдохновения. И надо сказать, они пользуются успехом, и не малым. Я получил письмо от мистера Ная, где он так и пишет: «Это сногсшибательно». Кипя от негодования, Генри продолжал свой путь в редакцию. Только на Мейтлэнда, казалось, он и мог опереться, но от этого молчаливого упрямого стоика, хотя Генри и высоко ценил его достоинства, сочувствия едва ли дождешься. Ненастная осень постепенно сменилась зимой. Дождь, гололедица, потом сильнейший снегопад в феврале, когда улицы добрые две-три недели были покрыты грязным месивом, — все это мало способствовало бодрости духа сотрудников «Северного света». Пейдж никогда в жизни столько не работал: он придумывал и составлял планы на будущее, подбадривал других, боролся за экономию, которая была бы не слишком обременительной и все же способствовала бы снижению расходов, первым приходил в редакцию и последним из нее уходил, вставал среди ночи, если ему не спалось, и начинал писать и править передовицы — словом, напрягал всю свою энергию, чтобы довести каждый номер до максимального совершенства. А изнуряющая борьба не на жизнь, а на смерть все не прекращалась. Он с самого начала сказал Смиту, что Хедлстон слишком мал для двух газет. Не один месяц прошел с тех пор, как доходы стали падать, и хотя, по его подсчетам, «Хроника» теряла куда больше, его собственные потери за последние пять недель стали поистине угрожающими. Издавая «Свет», Пейдж — такова уж была традиция в их семье — ставил на первое место интересы самых широких кругов читателей, а вовсе не собственное обогащение. Он продавал газету по минимальной цене, пользовался самыми высококачественными материалами и щедро платил своим служащим, особенно когда дело касалось пенсии для старых работников. Себе он выделил скромное жалованье в полторы тысячи фунтов и, если не считать дома на Хенли-драйв, который был записан на имя его жены, не имел иной собственности. Все достояние фирмы, кроме ее доброго имени, очень высоко ценимого им, было вложено после первой мировой войны, по патриотическому решению его отца, в облигации военного займа на сумму в сто тысяч фунтов. Эти облигации Генри всегда считал своим резервом, надежным и не таким уж маленьким. Но сегодня, утром 1 марта, просматривая последний отчет о финансовом состоянии «Северного света», он со всей очевидностью увидел, как истощились его фонды. Долго сидел он задумавшись, потом, улучив минуту, когда мисс Моффат вышла из комнаты, с подавленным вздохом снял трубку и договорился о встрече с Фрэнком Холденом, управляющим Северным банком. В одиннадцать часов утра он уже входил в кабинет Холдена, маленькую комнатку за конторкой кассира, всегда производившую мрачное впечатление из-за панелей красного дерева и матовых стекол в окнах: на полу здесь лежал шерстяной ковер, вытертый до блеска ногами почтенных и преуспевающих нортумбрийцев. При появлении Генри управляющий отпустил клерка, с которым разговаривал, сердечно пожал Генри руку и предложил присесть. Высокий, сухощавый, с коротко подстриженными усами и в очках с роговой, оправой, Холден производил впечатление человека неглупого и приятного, старавшегося и клиенту понравиться, и своей выгоды не упустить. Он был на двенадцать лет моложе Генри и происходил из старинной хедлстонской семьи: они были людьми одного круга, более того — отец Фрэнка, Роберт Холден, являлся самым близким другом отца Пейджа, и их вместе с Робертом Харботлом, входившим в это тесное содружество, так и прозвали: «три Боба». Поэтому-то Генри и было не так уж трудно завести речь о том, что занимало его мысли, и после нескольких общих замечаний он прямо приступил к делу: — Фрэнк, я пришел к вам по поводу займа. — Да? — заметил Холден. — А я-то думал, что вы зашли поболтать. Последовала короткая пауза, затем, поскольку Пейдж продолжал молчать, управляющий улыбнулся, как бы желая смягчить то, что собирался сказать: — Видите ли, мистер Пейдж, последнее время вы довольно основательно прибегали к нашей помощи. В понедельник я случайно заглянул в ваш счет. Он… словом, я думаю, вам самому известно, насколько вы превысили свой кредит. — Конечно, — кивнул Генри. — Я немножко перехватил. Но ведь у вас есть в качестве гарантии мой военный заем. — М-да, военный заем. — Холден, казалось, что-то обдумывал. — Сколько вы тогда за него платили… примерно по сто четыре за сто, да? — Кажется, так. — А сейчас стофунтовая облигация и шестидесяти пяти не стоит… красная цена ей — шестьдесят три с половиной. И, по-видимому, она упадет еще ниже. Почему вы не продали их, когда я советовал? — Да потому, что, как всякий сознательный гражданин, я считал своим долгом держать их. Холден как-то странно посмотрел на Пейджа. — В наше время сознательные граждане заботятся прежде всего о себе. Неужели вы не понимаете, что инфляция, которой мы не сумели положить конец, разоряет держателей таких правительственных бумаг? Нечего сказать, надежные ценности… Вот таким-то образом доверчивые патриоты, вроде вас, и разоряются. Генри хотел было возразить, но Холден продолжал: — Словом, вы потеряли свыше тридцати девяти тысяч фунтов вашего капитала, и если я что-нибудь понимаю в такого рода делах, то потеряете еще. При таком положении вещей через семь или восемь недель вы лишитесь вашего обеспечения. — Я это прекрасно учитываю, — сказал Генри. — Потому-то я и пришел договориться о займе. — А подо что? — Ну, естественно, под «Северный свет»… под здание, типографию и доброе имя фирмы. Холден взял линейку из слоновой кости, лежавшую на блокноте, и, с явным интересом рассматривая ее, принялся вертеть в руках. Молчание царило довольно долго, затем, не глядя на Генри, он сказал: — Извините меня, мистер Пейдж. Видит бог, я хотел бы помочь зам. Но никак не могу. Генри был потрясен. Мысль, что он может получить отказ, ни на минуту не приходила ему в голову. — Но почему же? — еле слышно пробормотал он. — Вы знаете меня… знаете «Северный свет»… наше имя… У нас есть капитал. И уже столько лет у нас счет в вашем банке… — Знаю, все знаю… и, поверьте, мне трудно отказывать вам. Но деньги нынче в большой цене. Мы столько роздали в кредит, что, по сути дела, не имеем права больше никого авансировать. Правительство не хочет, чтобы мы давали ссуды. — Но ведь дело это не общегосударственное, а, можно даже сказать, личное, — возразил Генри. — Давайте хотя бы подумаем, нельзя ли что-нибудь предпринять. — Это ни к чему не приведет. — Он с извиняющимся видом поглядел на Генри. — Я не имею права давать обязательства от имени банка. Вам придется поговорить с нашими директорами. — Он помолчал и снова внимательно осмотрел линейку. — Почему бы вам не пойти к председателю нашего совета директоров? — Уэзерби? — Да. Вы же хорошо с ним знакомы. Он сейчас должен быть на фабрике. Хотите, я позвоню ему и скажу, что вы придете? Генри молчал. У него было неприятное ощущение, что Холден старается вежливо отделаться от него. Он медленно поднялся, размышляя: «Уэзерби… Пожалуй, это последний человек, с которым я хотел бы говорить о своей беде. Но другого выхода нет — мне нужен заем, и я должен получить его». — Хорошо, — сказал он. — Я буду вам весьма обязан, если вы позвоните ему. Через двадцать минут он уже подходил к конторе Уэзерби, помещавшейся в многоэтажном административном здании, недавно выросшем на пустыре рядом с фабрикой. Этот участок, издавна известный в Хедлстоне под названием Коуп, был приобретен фабрикантом обуви благодаря одной ловкой махинации и теперь, когда от площади Виктории ответвилось несколько улиц, многократно возрос в цене. Войдя в кабинет Уэзерби, Генри увидел, что тот стоит у большого зеркального окна, выходящего на Виктория-стрит, и, посмеиваясь и покашливая, курит сигару. — Подите-ка сюда, Пейдж, взгляните, что творится. По площади, остановив движение, медленно тянулась длинная вереница женщин, кативших перед собой самые разнообразные детские коляски и повозочки, в каких только мог уместиться ребеною Во главе процессии ехал грузовик с установленными на нем репродукторами, которые орали на всю улицу, а по бортам его красовались плакаты: Большой парад детских колясок! Сегодня в зале городской ратуши конкурс на самого красивого младенца. Читайте «Ежедневную хронику» — Недурно, а? — И он похлопал Генри по спине. Уэзерби был в брюках гольф и красных в желтую клетку носках, отчего его толстые икры казались еще толще. Он выглядел, сегодня даже краснее, приземистее и плешивее, чем всегда, и был в особенно хорошем расположении духа: от него так и веяло самодовольством преуспевающего дельца, сознающего, что своим богатством он обязан лишь самому себе. — Что вы на это скажете? Пейдж выдавил из себя улыбку. — Ловко, конечно. Но не слишком солидно. — Ну, а что вы, черт побери, видите здесь дурного? По-моему, это блестящая идея для привлечения покупателей — завоевать сердца матерей. Просто они ищут способа продвинуть на рынок свой товар, так же как и я. Возьмите хотя бы этого парня Ная. Кто, как не он, обмозговал всю эту затею. Тот, другой, Смит, — полнейшее ничтожество. А вот Най кое-чего стоит. Мой Чарли ездил с ним в субботу на машине в Тайн-касл и вернулся в восторге от него. — В самом деле? — сухо заметил Пейдж, а про себя подумал, что ничего нет удивительного, если Чарли Уэзерби, первый заводила среди местной золотой молодежи, нашел общий язык с Наем. — Конечно. И они здорово провели время. Так что смотрите за Наем в оба, — шутливо добавил Уэзерби. Отойдя от окна, он уселся в свое вращающееся кресло и с трудом скрестил коротенькие ножки. — Так чем могу быть полезен? Я сегодня сражаюсь в гольф, времени у меня в обрез, поэтому перейдем прямо к делу. Генри перешел прямо к делу и постарался изложить свою просьбу кратко и как можно более убедительно. Однако, еще не договорив всего до конца, Генри почувствовал, что Уэзерби известна цель его визита, больше того — фабрикант был осведомлен о его делах не хуже, чем он сам. Несмотря на сердечность, с какою держался Уэзерби, его глубоко сидящие глазки внимательно и зорко всматривались в просителя. Когда Пейдж умолк, он вынул изо рта сигару и уставился на ее тлеющий кончик. — Вы крепко запутались, Генри. Вы перечислили то, что у вас есть в активе. Ну, а если вы потерпите крах… что все это будет стоить? Здание редакции такое ветхое; что за него не дадут ни гроша. Вообще все эти дома времен Георга III следовало бы давно снести. Ваша типография кое-чего стоит, согласен, но ведь она — собственность миссис Харботл, а вы ее только арендуете. Так что под нее тоже ничего не получишь. А доброе имя вашей фирмы — кто же даст за него хотя бы медяк, если «Хроника» разорит вас? — Это им не удастся. — Вы так думаете? А что показывает дело? Возможно, эти парни из «Хроники» ведут себя и не очень благородно, но сейчас они на коне. И газета у них не такая уж дрянь. Конечно, с «Северным светом» ее не сравнишь, — поспешил добавить он. — Но она… как бы это сказать… подает события в несколько ином плане. — Он улыбнулся, словно припомнив что-то. — Вчера, например, они поместили одну чертовски любопытную статейку, с душком, конечно, но занятную… по поводу той истории о клевете… ну, вы, конечно, слышали про итальянского графа, который занимался контрабандой героина, и его любовницу — их еще застали голыми в ванне. — Да, — с горечью заметил Пейдж. — Этим они и живут… шантаж… подлоги… и клевета. Как вы не понимаете, ведь журналистика — благородная профессия. На этой ниве подвизались, да и сейчас подвизаются замечательные люди, которые идут в газету по призванию и сознают свой долг перед читателем. А этот Най… Поймите же, ведь просто позор, когда в городе выходит такая газетенка. — Ну, не надо, не надо так, Генри. Это вы уж слишком. Я только хотел показать, с кем вы имеете дело. В прошлом году в Канне мы с женой видели яхту Соммервила, она выходила в океан — великолепная штука… — Уэзерби понизил голос и заговорил, как человек, который стремится дать добрый совет. — Ведь я ваш друг и сосед, и мне бы не хотелось видеть, как вы сами себе перережете горло. Почему бы вам не выйти из борьбы, пока не поздно? Будьте благоразумны. Выпутывайтесь, еще есть время. Если хотите, я попробую повлиять на них, чтобы вы получили ту же цену, которую они предлагали вам сначала. Генри понимал: Уэзерби хочет помочь ему и говорит так потому, что убежден в своей правоте. Но никакая логика не могла поколебать Генри: доводы разума на него просто не действовали. — Нет. Мое решение неизменно. Уэзерби вынул изо рта сигару и указательным пальцем принялся подправлять влажный лист табака; при этом он то и дело поглядывал на Пейджа, словно проверяя свое мнение об этом человеке, и, судя по выражению его лица, видимо, изменил его к лучшему. Неужели Уэзерби смягчился? Тревога, сомнения, неуверенность, унижения — все, что пришлось пережить Генри за последнее время, слилось вдруг воедино и достигло такого накала, что он не мог произнести ни слова. Едва осмеливаясь дышать, он ждал ответа. Наконец Уэзерби сказал: — Я всегда считал вас умным человеком, Генри, хотя, извините меня, немножко тряпкой. Сейчас я вижу, что вы круглый идиот, но у вас по крайней мере есть характер. Позвольте мне сказать даже, только между нами, конечно: я восхищаюсь вами. — Раз так, дайте мне взаймы. Двадцать тысяч фунтов. Мне нужны эти деньги к началу будущего месяца. — Нет, нет. Этого я обещать не могу. Я попробую поговорить с Холденом и с остальными. Мы дадим вам знать. — Когда? — Потом… потом. Уэзерби поднялся с кресла и неопределенно махнул рукой, словно давая понять Генри, что больше его не задерживает. На самом же деле фабрикант обуви просто обдумывал, как повести себя в этом вопросе. С некоторых пор Уэзерби почувствовал, что стал крупной рыбой в тихих водах Хедлстона, и, естественно, ощутил потребность выплыть на широкий морской простор, иными словами — выдвинуть свою кандидатуру в парламент и стать известным всей стране в качестве сэра Арчибальда Уэзерби, члена парламента. Решив баллотироваться на следующих выборах, он прекрасно понимал, что ему потребуется поддержка местной газеты. Но какой — «Северного света» или «Хроники»? Почти несомненно — последней. А раз так, зачем же поддаваться чувству жалости? При подобных обстоятельствах просто нелепо давать взаймы. Хотя это и были глубоко затаенные мысли, но все же, видимо, они отразились на лице Уэзерби, и надежда, которая затеплилась было в душе Генри, погасла. В глазах Уэзерби он прочел отказ — это подтверждалось тем чрезмерным дружелюбием, с каким фабрикант похлопал его по плечу, потрепал по руке и, предупредительно осведомившись о здоровье Алисы, проводил до дверей. Было бы по меньшей мере нелепо отрицать, что этот отказ подействовал на Пейджа самым удручающим образом. В то же время, наперекор всему, он, как ни странно, окончательно утвердился в своем решении не отступать, и ум его заработал еще энергичнее, выискивая пути и способы продолжать борьбу. Он будет бороться, бороться, бороться. Если банк не авансирует его под здание редакции, то уж Хедлстонское строительное общество наверняка окажется более сговорчивым и даст что-нибудь под земельный участок. Но поскольку на это потребуется время, придется попросить Алису заложить дом. При одной мысли об этом ему становилось не по себе, но иного выхода не было. Чем больше он встречал препятствий на своем пути, тем больше крепла его решимость, тем сильнее росла в нем самом непонятная уверенность, что он одержит верх. Одному богу известно, как важно ему одержать победу. Он не пробыл в своем кабинете и пяти минут, как вошел Мейтлэнд. — Видимо, — сказал Малкольм, — на нашем сегодняшнем совещании будет одним человеком меньше. Балмер ушел. — Ушел? — Ушел, удрал, сбежал — можете называть это как вам угодно. Вот его заявление. Генри тупо уставился на конверт, который Мейтлэнд бросил на стол. Впрочем, ничего неожиданного в этом не было. Последнее время Балмер стал просто невыносим, и Генри все труднее было с ним ладить. — Но… он ведь должен был предупредить нас за месяц. — А зачем это ему… когда он просто пересел из одного кресла в другое. — Неужели… неужели в «Хронику»? — Кажется. — Мейтлэнд помолчал. — У него, видно, не хватило духу сказать вам об этом, вот он и написал очень милое, вежливое письмо о том, что-де весьма сожалеет… Я чувствовал, что этим дело кончится. Понимаете, уж очень он сдружился с их мистером Смитом. Балмер куда угодно пойдет, лишь бы денег платили побольше. А там, очевидно, ему больше дали. Пейдж продолжал молчать, и Мейтлэнд снова заговорил: — Хоть это и неприятно, Генри, но придется сообщить еще одну дурную новость. Двое наборщиков, Перкинс и Додд, тоже ушли. Вот уж этого Пейдж просто не мог понять. — Но почему? Неужели они так убеждены, что мы идем ко дну? — Нет… Не думаю… хотя они знают, что нам приходится туго. Очевидно, дело в деньгах… и в том, что им предложили контракты на более длительный срок… от имени «Утренней газеты». Должно быть, они решили, что такой случай упускать нельзя. Генри крепко стиснул зубы, стараясь сдержаться. Если он и рассчитывал на что-либо, то уж конечно на преданность своих служащих. Даже в лучшие времена «Северный свет» не был укомплектован полностью: хороших работников всегда трудно найти. — Придется немедленно обратиться на биржу, — наконец сказал он. Мейтлэнд, который все еще стоял у стола, задумчиво потирая подбородок, направился к двери. — Я сейчас же пошлю SOS в Тайнкасл. — Попробуйте прощупать также Ливерпуль и Манчестер. Он кивнул. — Как-нибудь перебьемся. Я зайду к вам потом. Весь этот день они усиленно искали замену, и в конце концов им повезло: удалось договориться с наборщиком из Ливерпуля и к началу следующей недели обещали прислать второго из Тайн-касла. А после разговора с Льюисом Генри и вовсе повеселел: молодой человек зашел к нему и сказал, что готов работать сверхурочно и выполнять любые задания, лишь бы помочь. Генри подумал, что и на Пула, несмотря на его переменчивый нрав и вспышки раздражительности, можно положиться: он клянется, что отомстит Наю, ходит хмурый и только и ждет случая загнать наглеца в угол. Хедли тоже вполне заслуживает доверия, хотя вид у него весьма озабоченный — шутка ли, прокормить троих детей; его и можно будет послать к местным рекламодателям. Что же до разверстки материала — ближайшие несколько недель придется заниматься этим самому. Такое перераспределение обязанностей несколько облегчило положение, но людей все-таки было мало, и, поразмыслив как следует, Генри в конце концов пришел к выводу, что настало время призвать на помощь своего сына. Другого выхода нет. Придется Дэвиду, хотя бы ненадолго, покинуть Слидон и пополнить опустевшие ряды. Глава IX В пять часов Генри отложил работу и поехал в Слидон. Новости, обрушившиеся на него утром, вызвали сильнейшую головную боль, которая не оставляла его весь день, и только освежающая прохлада моря принесла некоторое облегчение. Когда он проезжал по знакомой, круто поднимающейся вверх дороге, подул легкий вечерний ветерок, на дюнах зашевелилась чахлая трава. Поскольку он не дал знать о своем приезде, Кора не встречала его у калитки. Вообще домик был погружен в необычную тишину. Но вот он увидел Кору: она сидела у окна, склонившись над какой-то работой. Заслышав шум машины, она подняла голову, и лицо ее, озабоченное и странно задумчивое, просияло от радости. Она вскочила и через минуту появилась в дверях. Сейчас больше чем когда-либо Генри был рад ее видеть. Впервые за много дней он почувствовал, что у него становится легче на душе. — Я решил заглянуть к вам на часок. Не помешаю? — Что вы! — Она взяла его за обе руки. — Для меня ведь такое удовольствие видеть вас. А я-то как раз собиралась проскучать весь вечер. — Вот уж ни за что бы не поверил. Вам, по-моему, никогда не бывает скучно. — Да нет, бывает. Но сейчас мне уже не скучно. Заходите. — А где Дэвид? — спросил Генри, снимая пальто. Он ожидал услышать, что Дэвид работает. Но Кора смотрела на него и медлила с ответом. — Он уехал в Скарборо… сегодня утром… к доктору Ивенсу. Это известие настолько ошеломило Генри, что он остановился как вкопанный в маленькой тесной передней. — Он себя так плохо чувствует? — наконец спросил он. — Нет. Во всяком случае, не очень уж плохо. Но последнее время стал немножко беспокоиться. — О чем? — О себе. Просто беспокоится — и все тут. — Быть может, он опасается, что хорошее самочувствие у него ненадолго? — спросил Генри. — Я хочу сказать, боится возврата болезни? — Пожалуй, да. — Она заговорила медленно, с трудом и в то же время как бы испытывая облегчение от того, что может излить душу: — Началось все недели две назад. Сначала он забросил свою книгу. А потом все стал вспоминать, как ему было худо, пока мы не встретились. Я старалась, чтоб он об этом не думал: я-то ведь знала, что это вредно для него. Но ничего не получалось: «Если со мной снова случится такое, Кора…» А в прошлый понедельник спустился со своей мансарды и спрашивает: «С кем это ты разговаривала?» Я говорю: «Ни с кем». — «Но я же слышал, я точно слышал, — говорит он. — Ведь не сама же с собой ты разговаривала?» Я сказала: «Конечно, нет», — и стала шутить над ним. А он-то не унимается: обшарил все уголки в доме, заглянул во все ящики, не прячется ли где кто. Ну, понятно, никого не оказалось… никогошеньки. Тогда он посмотрел на меня как-то чудно. «Кора, говорит, я слышу голоса». Я сказала, что это ему просто померещилось. А сегодня он объявил, что должен ехать к доктору. И не позволил мне сообщить вам об этом. Даже не позволил поехать с ним. Я-то хотела… но только он не позволил. Он сказал, что должен сам о себе заботиться, а не зависеть от других, иначе уж ему никогда не отделаться от своей болезни. Она замолчала, молчал и Генри, пытаясь примириться с мыслью о крушении своих надежд. Ведь он пришел сюда за помощью, а оказалось, что помощь требуется от него. Вдруг он заметил, что на глазах Коры блестят слезы, и подумал, что между нею и Дэвидом, должно быть, что-то произошло, о чем она не упомянула в своем коротком и сбивчивом рассказе. Он взял ее за локоть. — Пойдемте погуляем. Свежий воздух нам обоим сейчас не повредит. Они пошли, как всегда, вдоль мола, и, хотя за это время не обменялись почти ни словом, обоим стало легче на душе. По ту сторону маяка вэтер почти не ощущался, вечерний воздух был прозрачен и тих. Легкая дымка скрывала горизонт, и казалось, что море, покрытое легкой рябью и блестящее, как стекло, уходит в бесконечность. Прорезав тишину, нежный призрачный звук рожка донесся с пробирающейся сквозь туман рыбацкой плоскодонки. Стоя молча рядом с Корой, Генри острее, чем когда-либо, чувствовал, как схожи они друг с другом. Уже у самого домика она с любовью и признательностью посмотрела ему в лицо. — Ну, где же справедливость? — сказала она. — У вас и своих-то забот не оберешься. — Ничего, как-нибудь выживу. — Он остановился на пороге и нарочито демонстративно посмотрел на часы. — Ну… мне, пожалуй, пора. — Нет, нет, нельзя вам так уехать, а то я никогда не прощу себе этого. — И настойчиво добавила: — Вы должны зайти и немного перекусить. Никаких возражений она и слушать не желала — впрочем, Генри и возражал-то не очень настойчиво. Ему самому не хотелось уезжать так рано, да к тому же, когда она предложила перекусить, он почувствовал, что очень голоден. В парадной комнате Кора решительно закрыла за собой дверь, как бы отрезая для него всякую возможность уйти. — Подождите здесь, а я приготовлю ужин. — Я лучше сяду в кухне и буду глядеть на вас. Глядеть на нее было истинным удовольствием, даже на душе стало как-то не так мрачно, хотя то, что Генри услышал о сыне, и было для него тяжким ударом. Ее уверенные, гибкие движения радовали глаз. От Коры исходила какая-то таинственная сила, заставившая его забыть о напряжении последних недель. И вдруг он сказал, сам удивляясь тому, что говорит: — А знаете, Кора… когда я с вами, я снова чувствую себя молодым. — Господи боже мой! — Она улыбнулась ему. — Да вы совсем и не старый! И не похожи-то на старина. Я вот никогда вас стариком не считала… нет… никогда. Уиган, который она подала, многократно повторяя, что, к сожалению, у нее «ничего нет в доме», был самый простой и состоял из яичницы с ветчиной, чая, гренков и компота из ревеня, выращенного в собственном саду. Мальчиком Генри не раз проводил лето в Слидоне, и когда, просидев целый день с удочкой на молу, приходил домой, ему подавали точно такой же ужин. И сейчас, захлестнутый волной воспоминаний, он с аппетитом, как в далекие дни юности, принялся за еду. Он заставил и Кору разделить с ним трапезу: ему давно была известна ее способность все отдавать другим, ничего не беря себе, и он догадался, что, если бы он не приехал, Кора безусловно ограничилась бы черствым на вид пирожком и стаканом молока, которые она поспешно убрала со стола, едва он вошел в кухню. Стремясь немножко отвлечь ее от мрачных мыслей, он старался в разговоре не касаться того, что так тревожило их обоих. Утром он позвонит доктору Ивенсу, а там видно будет. Что же до его собственных проблем, то он слишком ценил этот украденный час отдыха, час бегства в другой мир, чтобы потратить его на размышления о неприятностях. Он даже не стал спрашивать себя, откуда у него появилось это чувство облегчения. Хорошо уже и то, что он хоть на время сбросил тот груз, какой носил месяцами, забыв о том, что придется снова взвалить его на плечи, едва только он. выйдет из этого дома. Болтая с Корой, Генри заметил на стуле возле окна, где она обычно сидела, раскрытую книгу — «Сартор Резартус» Карлейля. Она проследила за его взглядом и виновато покраснела. — Я сегодня так и не успела дочитать главу, — сказала она. — Дэвид очень рассердится. Глупо, но я не могу заставить себя читать. Генри изумленно уставился на нее. Неужели Дэвид, стремясь развить ум Коры, заставляет ее читать? Видимо, да, ибо она с грустью продолжала: — Почему-то мне это не интересно. Я люблю что-нибудь делать, двигаться. Никогда я не стану ученой. Сердце Пейджа окончательно растаяло. — У вас бездна здравого смысла, Кора, а это куда важнее. К тому же такая книга кого угодно в тоску вгонит. Она промолчала, а когда они кончили ужинать, поднялась и разожгла огонь в очаге, где уже лежали дрова. — До чего же холодные эти мартовские вечера, — сказала она. — А я люблю огонь. С ним уютней. И запах дыма люблю. Как вспомню те комнатушки, где я раньше жила… ржавые батареи. А вот Дэвид не любит огонь. Он заставляет себя обходиться без тепла. Это тоже его новая причуда. — Какая причуда? Она долго молчала, опустив глаза, потом нерешительно, через силу заговорила: — На него находит такое. Он называет это воздержанием. А по-моему, это зря. Не для того мы родились на свет, чтоб во всем себе отказывать. Если бы он был хоть немного покладистей и смотрел на жизнь проще… нехорошо ведь, когда человек идет против своей природы… и для него нехорошо, да и для меня тоже. — Она умолкла и обеспокоенно взглянула на Генри, словно испугавшись, что сказала слишком много. Он, конечно, понял, чего она не договаривает, и почему-то почувствовал острую боль. До сих пор он смотрел на этот брак, только исходя из интересов своего сына. А сейчас он подумал о Коре. И вдруг спросил: — Вы счастливы, Кора? — Да, — тихо ответила она. — Если, конечно, Дэвид счастлив. Я делаю для него все, что могу. Но иногда он ведет себя так, точно я ему вовсе не нужна… — Это у него просто манера такая. Я уверен, что он вас любит. — Надеюсь, — сказала она. Снова наступила пауза; нервно проведя рукой по лбу, словно отгоняя непрошеные мысли, Кора нагнулась и помешала поленья. — Дрова надо бы еще подсушить. Я собираю их на берегу во время прилива. Все-таки экономия… и потом уж больно мне нравится разыскивать их. — Вы любите гулять? Она кивнула. — Иногда я на много миль ухожу, иду берегом… кругом ни души. Вы бы удивились, если б я рассказала вам, что я нахожу. — Что же, например? — Ни за что не догадаетесь. — Старый рыбацкий сапог? — попытался он пошутить, желая хоть немножко развеселить ее. — Нет… К примеру, на этой неделе я нашла корзиночку с яйцами. — Не может быть, Кора. — Правда… Должно быть, ее снесло с палубы какого-нибудь корабля. — И они не были тухлыми? Лицо ее просветлело. Если бы не грустное выражение глаз, можно было бы подумать, что она вот-вот улыбнется своей тихой скупой улыбкой. — Два из них вы съели за ужином. Видите, как хорошо, что они у меня были. И опять спасибо приливу. Иной раз он бывает такой сильный. Все смывает, особенно на нашем северном берегу… решительно все. Говорила она просто, открыто, так же естественно и свободно, как и двигалась. Пламя, танцевавшее в очаге, отбрасывало языки света в полумрак комнаты, окрашивая в теплые тона ее лицо. Наступило молчание. Уже много лет Пейдж не знал в своей семье настоящей любви. Дороти — эгоистичная, как большинство молодежи, с жестким, изломанным взглядом на жизнь — мало интересовалась им. С присущим новому поколению легкомыслием и бессердечием она игнорировала его или, в лучшем случае, терпела — до тех пор, пока он безропотно платил за нее в художественную школу, где она, вместе с другими подобными ей девицами, лишь попусту тратила время, испещряя непонятными мазками листы бумаги и делая вид, будто занимается абстрактной живописью. Кто знает, изменится ли она когда-нибудь… Его теперешние отношения с Алисой тоже, как видно, установились прочно и не сулят ничего нового. Пейдж всегда презирал мужчин, которые утверждают, что жены не ценят и не понимают их. Зная свои недостатки, он делал все для того, чтобы поддерживать с Алисой ровные, дружеские отношения. И вдруг он сейчас словно прозрел и понял, каким неполноценным был их брак, сколько лет он прожил в атмосфере фальши и лжи. Как быстро развеялась его юношеская иллюзия любви! Произошло это во время краткого и безрадостного медового месяца, который они проводили в западной части Шотландии, когда целые две недели непрерывно моросил дождь; Алиса строила из себя оскорбленную добродетель — из-за погоды и прочих обстоятельств — и думала главным образом о том, не телеграфировать ли домой, чтобы ей выслали теплое белье. Супружеские отношения давно превратились для нее если не в пытку, то, как она говорила, в «величайшую неприятность». И хотя ее все меньше тянуло к нему, однако собственнический инстинкт в ней все возрастал. Сколько раз Генри приходилось страдать от ее переменчивого нрава, когда она то начинала жалеть себя, то по-детски обижалась; сколько раз приходилось мириться с ее нелепыми затеями, быстро преходящими восторгами и ужасающим отсутствием логики, болезненной страстью к пустякам и полным безразличием к его работе, с припадками необъяснимой раздражительности, портившими нервы ему, да и ей самой. Как не похожа на нее, думал он, эта высокая молчаливая молодая женщина, внешне такая уравновешенная и вместе с тем так глубоко чувствующая, — вот она сидит сейчас, глядя в огонь, руки спокойно сложены, хотя в глазах притаилась тревога. Она щедро дарит людям свое участие и словно призывает ответить ей тем же. В ее тихом спокойствии чувствовались доброжелательность и понимание. А жестокая борьба, которую вел Генри последнее время, возбудила в нем почти болезненное желание быть понятым. Он сознавал, что всему виной — мягкость и слабость его характера, но ничего не мог с собой поделать: он жаждал нежности, жаждал изливать ее и получать. А Кора как раз обладала этим качеством, этим редким и бесценным даром, тем, что так нужно было ему теперь. Наконец Пейдж почувствовал, что пора ехать. Кора молча проводила его до машины. Под холодным небом цвета индиго, усыпанным яркими звездами, на пустынный берег с грохотом набегала волна. Они прислушались к шуму прибоя: удар — медленно шуршат камешки, увлекаемые в море схлынувшей водой. Элдонские холмы в лунном свете казались совсем голубыми. Грудь Коры высоко вздымалась. Внезапно она тихо спросила: — Вам в самом деле надо ехать? — Уже поздно, — сказал он. — Да нет, еще совсем не поздно… когда вы уедете, мне будет очень уж тоскливо. Внезапно ее охватило волнение. Она вздрогнула, рука ее, все еще державшая его руку, была мягкая и холодная. — Вы не больны? — спросил ее Генри. — Пальцы у вас совсем ледяные. Она загадочно усмехнулась. — Признак горячего сердца, говорят. Посмотрите, какая ночь! Просто стыдно сидеть в комнате. Не хотите прогуляться по берегу? — Мы уже гуляли, моя дорогая. — Да… но сейчас так красиво, светло. — Она говорила запинаясь. — Там, в конце мола, есть маленькая хижина… Рыбаки хранят в ней сети. Я бы показала вам ее. Она пустая… И там совсем сухо… мы могли бы посидеть и поглядеть на волны. Она как-то странно и взволнованно посмотрела на него, и во взгляде ее был. тревожный вопрос. Он покачал головой, и она опустила глаза. — Право, уже поздно, дорогая Кора… скоро десять. Боюсь, что мне пора. Мы пойдем туда как-нибудь в другой раз. — Пойдем? — А сейчас постарайтесь приободриться. Все будет хорошо… у вас с Дэвидом… и у всех нас. Слышала ли она его? Она ничего не ответила. Только сильнее стиснула его руку и прижала к груди. Потом сказала: — Вы хороший… очень. — И добавила: — Приезжайте скорее… Уж пожалуйста. Эти слова проникли ему в душу. Он нежно поцеловал ее волосы. Пейдж включил мотор, и, пока машина не отъехала, Кора стояла и глядела на него. Минут пять Генри мчался сквозь прозрачную пелену лунного света, от которого длинная прямая дорога казалась молочной рекой; потом вдруг нажал на тормоза и резко остановил машину. Мысль о Коре, грустно, одиноко стоявшей у калитки, вдруг пронзила его. Как он мог уехать? Он ведь ничего не сделал, чтобы помочь ей. Им овладело безумное желание повернуть машину назад и успокоить Кору. Но нет, нет, это невозможно, это выходит за рамки разумного, такой поступок может быть неправильно понят. Он может скомпрометировать ёе. У него пересохло в горле от усилий, которых стоила ему эта внутренняя борьба: его тянуло назад — пусть только для того, чтобы обменяться с ней хоть словом. Он вздохнул и после долгого мучительного раздумья завел мотор, включил скорость и продолжал свой путь в Хедлстон. Глава X Весь этот вечер миссис Пейдж просидела в библиотеке на Хенли-драйв, тщетно пытаясь развеять тоску одиночества. Ханна была отпущена на всю вторую половину дня, Дороти простудилась и рано легла в постель, а Кэтрин Бард, жена доктора, которую она пригласила выпить после ужина чашечку кофе и сыграть вдвоем в бридж, в последнюю минуту отказалась прийти на том малоубедительном основании, что к ней неожиданно приехала тетушка из Тайнкасла. Алиса принадлежала к числу тех, кто любит общество и никогда не радуется одиночеству. А потому настроение у нее теперь было отнюдь не веселое — она считала себя покинутой, всеми забытой и хотела, чтобы на худой конец хоть Генри поскорее пришел. И куда это, спрашивала она себя, он запропастился? В последнее время он стал какой-то странный. Она позвонила в редакцию сразу после семи, но его там уже не было. В те дни, когда она отпускала прислугу, он частенько ужинал в клубе; в восемь часов она вызвала по телефону швейцара, но оказалось, что Генри и там нет. Оставалось только одно предположение или, вернее, уверенность, — Слидон. Должно быть, он опять там. Право, это уж слишком: при малейшей возможности он бросает ее и мчится в Слидон. Алиса поправила за спиной подушку и, поскольку с кроссвордом ничего не получалось, в третий раз взялась за вышиванье. Но тонкая работа утомляла глаза, да и вообще ей уже надоел этот рисунок, и она решила поручить вышиванье Ханне — пусть докончит в свободное время. Стремясь привести в порядок мысли, она начала раскладывать пасьянс. Однако из этого тоже ничего не вышло — она была слишком расстроена, ей стало бесконечно жаль себя, и она, по обыкновению, далеко унеслась мыслью — только не в будущее, а на сей раз в прошлое, которое воображение расцвечивало самыми необычайными красками. Она все еще держала в руках карты, а воспоминания роились вокруг, разворачивая милые ее сердцу картины юности, такой яркой и беззаботной. Как она была счастлива тогда в Бэнксхолме, маленьком имении, которое отец ее купил в Ист-Лотиане и куда они перебрались из Морнинг-сайд-террас — там было так тихо и живописно, из дома открывался вид на реку Фёрт и на Басс-рок, и к тому же столица со всеми ее удовольствиями и развлечениями — совсем рядом. У них был широкий круг друзей, и все люди незаурядные — отец ее и до назначения в Верховный суд Шотландии считался одним из популярнейших адвокатов Эдинбурга; когда Алисе минуло семнадцать лет, умерла мать, и семья какое-то время была в трауре, но вскоре старшая сестра Роза с успехом стала выполнять роль хозяйки дома. Ах, тогда будущее казалось таким многообещающим. Думала ли она когда-нибудь, что жизнь ее так повернется или что брак ее, от которого она столько ждала, сведется к унылому существованию в провинции, что она станет женой, которой пренебрегают и которую — в этом она уже теперь не сомневалась — ожидает разорение? Слезы обожгли глаза Алисы, когда в памяти ее всплыла их первая встреча с Генри — такая неожиданная и оказавшаяся такой роковой. В университете, который она посещала вовсе не для того, чтобы получить диплом, а просто потому, что заниматься искусством было принято среди девушек ее круга, Генри был «не их поля ягода» и никак уж не принадлежал к той компании, куда входила она вместе с самыми приятными своими однокурсниками. До чего же было весело, когда в полдень, после лекций, взявшись под руки и треща как сороки, подружки отправлялись завтракать в кафе «Добро пожаловать к Маквитти» на Принсесс-стрит; там они всегда садились за один и тот же круглый столик у окна, который оставляла для них официантка из Перта, с такими волнистыми черными волосами — как же ее звали? — ах да, Лиззи Девор, премилая была девушка и знала свое место. А потом Алису всегда ждало что-нибудь интересное и захватывающее. Ни одно значительное событие не обходилось без нее, и она вечно была занята — либо устройством очередных танцев, либо подготовкой собрания «Дискуссионного общества» совместно с колледжем королевы Маргариты. Подготавливая одно из таких собраний, она и познакомилась с Генри, застенчивым, тихим, нескладным юношей, на которого никто особенно не обращал внимания, хотя он написал уже одну или две хорошие статьи для студенческого журнала. Эти статьи навели ее на мысль попросить его придумать тему для диспута и подсказать ей несколько идей для вступительной речи — видит бог, она никогда не строила из себя ученую женщину. Генри с такой готовностью выполнил ее просьбу, что она решила проявить к нему внимание, — так она узнала, что он живет в меблированных комнатах и почти на собственные средства. Тогда она пригласила его в Бэнксхолм. Затем его стали часто приглашать туда, и каждой раз, когда он приезжал, они много гуляли, например ходили в Галлейн, где были площадки для гольфа, не затем, чтобы играть, — Генри вообще не любил игр, — а просто машинально, увлекшись беседой подчас о самых необычных вещах. Порой, когда их застигал дождь, они прятались тут же на площадке и, усевшись рядом, смотрели на противоположный берег Фёрта. Генри был не из пылких молодых людей, и это ей нравилось: тех, кто дает рукам волю, она терпеть не могла… просто не выносила. А потом они пили горячий чай с пресными лепешками, песочным печеньем и сдобными булочками с изюмом в маленьком кафе под названием «Уголок», уединенно стоявшем за старой мельницей по дороге на Норт-Бервик, — Генри его очень любил. Затем они шли домой, и ее отец, вернувшись из Эдинбургского суда или из очередной двух-трехдневной поездки по округе, хлопал Генри по плечу и шутя говорил: «Послушайте, молодой человек, а не пора ли вам признаться, что ваши намерения сугубо бесчестны?» Потом начинались долгие споры о книгах или о политике, в которые отец втягивал Генри, а когда тот уезжал в свою конуру на Белхейвен-кресчент, она ловила на себе взгляд отца. «В этом молодом человеке что-то есть, Алиса, — говорил он. — Я бы на твоем месте не упускал его». И она поверила в Генри, хотя понимала, что это не ее идеал. Однако она считала, что благодаря своим светским знакомствам и возможностям сумеет помочь ему сделать имя: вот почему, когда старый мистер Пейдж внезапно заболел и Генри пришлось расстаться с университетом и вернуться в Хедлстон, где ему предстояло взять на себя руководство газетой, они перед самым его отъездом обручились. Могло ли ей тогда прийти в голову, что в награду за более чем двадцатилетнюю верность и преданность муж станет пренебрегать ею, а порой и вовсе забывать об ее существовании?! Алиса уже готова была снова расплакаться, как вдруг услышала, что внизу хлопнула входная дверь. Она едва успела придать лицу спокойное выражение, спрятать карты и взяться за работу, как в комнату вошел Генри. — Ты еще не спишь? — спросил он, словно это очень удивило его. — А Дороти дома? — Она уже давно в постели. — Алиса многозначительно посмотрела на часы, стоящие на каминной доске, которые показывали четверть одиннадцатого, и нарочито сдержанно добавила: — Я уже начала беспокоиться за тебя. — Но разве в редакции тебе не сказали? — Он с усталым видом опустился в кресло и прикрыл рукой глаза от света. — Я был в Слидоне. — Вот как! — Она решила, что этим все сказано. — Дэвида не оказалось дома. Он уехал к доктору Ивенсу… Но я не думаю, чтоб это было что-нибудь серьезное. Утром я позвоню в Скарборо. Однако Кора, бедняжка, очень расстроена, и я решил немного побыть с ней. Алиса сделала несколько быстрых стежков вкривь и вкось. Она почувствовала, что вся кровь бросилась ей в лицо. Так вот, значит, как он провел последние пять часов! Она постаралась, чтобы голос ее звучал ровно: — Надо сказать, ты был там довольно долго. — Да, пожалуй. Мы прогулялись по молу, а потом Кора настояла, чтобы я остался поужинать. Она чудесно накормила меня. А после ужина мы сидели у камина и болтали. Спокойный, почти небрежный тон, каким это было сказано, навел Алису на мысль, что муж что-то утаивает, и она пришла в ярость. С некоторого времени она начала подозревать, что его родственное чувство к Коре переходит границы разумного и допустимого. С той самой минуты, когда эта Кора переступила их порог — воплощенная кротость и покорность, и взгляд такой молящий: полюбите, мол, меня, — он воспылал к ней нежностью, вечно принимал ее сторону, делал ей подарки — словом, баловал без конца. Но сейчас он зашел слишком далеко. Провести весь вечер в коттедже вдвоем с этой женщиной, пренебрегая женой, заставив ее сидеть дома в одиночестве — да это же скандал! И Алиса решилась. Надо безотлагательно поговорить с ним — выяснить все раз и навсегда и положить этому конец. Но когда она подняла на него глаза, то увидела, что он как-то странно и даже робко смотрит на нее. И прежде чем она успела вымолвить хоть слово, он сказал: — Алиса, дорогая… мне надо с тобой ное о чем поговорить… тут одно дело, которое никак не выходит у меня из головы. Уже поздно, но ты ведь потерпишь немножко и выслушаешь то, что я тебе сейчас скажу? — Что случилось? — невольно вырвалось у нее, и она тотчас забыла про Кору. — Ты знаешь, — он помедлил, — что, когда я купил этот дом, я записал его на твое имя. Мне хотелось, чтобы у тебя была своя собственность. А теперь… боюсь, что мне потребуется твоя помощь. Я откладывал это сколько мог. Я готов был сделать что угодно, лишь бы не просить тебя… но ты понимаешь, каково мне сейчас. Мне нужны наличные деньги. Если ты подпишешь этот документ, я смогу получить приличную сумму по закладной. Не сводя с нее глаз, он вынул из внутреннего кармана бумагу и разгладил на коленях. На мгновение Алиса потеряла дар речи. Потом такая волна возмущения поднялась в ней, что она едва совладала с собой. Ее затрясло. — И тебе не стыдно! — воскликнула она. — Да как ты мог до этого додуматься… Он сидел, подперев опущенную голову рукой. — Да… пожалуй, стыдно. Мне это очень неприятно. — Еще бы! Какого бы я ни была о тебе мнения, но вот уж никогда бы не поверила, что ты способен подарить вещь, а потом попросить ее обратно. — Но, Алиса. — Он наклонился к ней и говорил спокойно и терпеливо, что лишь еще больше распаляло ее. — Ты же понимаешь, в каком я оказался положении. — Еще бы не понимать! Вот уже сколько месяцев ты ведешь нас к гибели и разорению… отказался от великолепнейшего предложения, ведь мы могли бы навсегда выбраться из этой дыры и жить в свое удовольствие. Но нет, ты упрям и эгоистичен и поступил, конечно, как тебе вздумалось. Даже и сейчас ты упорствуешь: мало того, что ты, можно сказать, находишься при последнем издыхании и накануне банкротства. Тебе хочется лишить всех нас крова и выбросить на улицу. — Да нет же, Алиса. — Дом — это единственная ценность, которая у нас осталась. Но ты хочешь отобрать и его, чтобы спустить вместе со всем остальным. Он глубоко, мучительно вздохнул. — Тебе, конечно, тяжело, Алиса. Но прошу, постарайся понять меня. Разве человек может допустить, чтобы его запугали и заставили отказаться от того, что ему по праву принадлежит? Я не в силах с этим смириться. И никогда не смирюсь. Даже если потерплю поражение, хотя я все еще верю, что этого не произойдет. Я должен держаться до конца. — Ну, конечно, до конца! — Голос ее дрожал. — А что будет с Дороти и со мной? Он посмотрел в сторону и ничего не ответил. Потом сказал совсем другим тоном, словно размышляя вслух: — Даже если случится самое худшее, я всегда сумею обеспечить вас. — И, помолчав немного, добавил: — Я думал, что моя жена посмотрит на это иначе. — Твоя жена! Да ты только тогда и вспоминаешь, что я твоя жена, когда тебе что-нибудь от меня нужно. Я весь вечер просидела здесь одна, пока ты любезничал с этим ничтожеством в Слидоне. Он медленно распрямился, точно не вполне понимая, о чем она говорит, потом вдруг резко поднял голову. — Что ты хочешь этим сказать? — Не притворяйся, будто не понимаешь. Я видела, как она строит тебе глазки, как пожимает тебе руку, когда ты ей что-нибудь даришь, да и вообще, как она вьется вокруг тебя, точно ты самый замечательный человек на свете. На лице его появилось испуганное выражение, но он быстро сказал: — Все это глупости, Алиса. И потом — почему бы ей не любить меня… так же как и мне — ее? Она ведь жена нашего сына. — Значит, ты этого не отрицаешь? — И не хочу отрицать. Кора мне очень нравится. — Иными словами, ты любишь ее. — Да, если тебе так больше нравится. В конце концов она же член нашей семьи. — Нечего сказать, оправдание! — Алиса с трудом дышала, но остановиться уже не могла. — Ребенок и тот бы все это заметил. Неужели ты не понимаешь, что обманываешь самого себя… что ты с каждым днем все больше и больше запутываешься? Он с мольбой посмотрел на нее. — Не будем ссориться, Алиса. У нас и без того хватает забот. — По-твоему, значит, я ссорюсь, когда отстаиваю свое место в семье и пытаюсь спасти тебя от тебя самого. Я знаю, какими бывают мужчины в твоем возрасте… — Да как ты можешь говорить такое? — Он весь вспыхнул. — После того как у нас появились дети, ты сама потребовала отдельную комнату, а я всего себя отдал работе… да я никогда ни на одну женщину даже не взглянул. Ты знаешь нравы нашего городка… то, о чем ты говоришь, просто немыслимо. — Только не для Коры. — Алису начало трясти, она говорила все быстрее и быстрее: — Можешь утверждать, что я отношусь к ней предвзято, что никогда ее не любила, но в ней есть что-то такое… она простая женщина, но я не уверена, что она порядочная женщина. Слишком много в ней чувственности… уж можешь мне поверить: ты же знаешь, что я этого терпеть не могу. Да она любого мужчину опутает, если захочет. И, по-моему, она бы с радостью променяла Дэвида на тебя. Да и ты, не сомневаюсь, в глубине души предпочитаешь ее мне. Пораженный, Генри раскрыл было рот, но сдержался. Алиса даже испугалась, увидев, как больно она его ранила. Он весь побелел, точно она сказала нечто такое, о чем он ни разу прежде не думал, но что теперь никогда уже не выйдет у него из головы. Алиса вдруг почувствовала, что больше не выдержит. Ей захотелось кричать, она понимала, что сейчас на нее «найдет», и хотела только одного — чтобы это поскорее случилось. Веки у нее задергались, щека задрожала от тика. Она почувствовала, что вся леденеет, и не успела подняться с кресла, как каблуки ее забили дробь по полу. Генри поспешно пересек комнату и нагнулся над женой. — Не надо, Алиса, пожалуйста… только не так громко… ты разбудишь Дороти. — О-о… Генри… Генри… — Успокойся, Алиса… ты же знаешь, как эти припадки плохо отражаются на тебе. При виде его бледного встревоженного лица, низко склонившегося над ней, Алиса со свойственной истеричкам переменчивостью ударилась в другую крайность и обвила его шею руками. — Ну и пусть. Так мне и надо. Я ревнивая, глупая женщина… но я должна была… должна была выговориться… Прости меня, Генри. Я сделаю для тебя все, что ты захочешь… буду работать, буду голодать ради тебя… пройду сквозь огонь и воду… все сделаю. Ты же знаешь, каких мук стоило мне появление на свет наших детей. Ты знаешь, как я страдала, Генри, я ведь такая маленькая. Доктор Бард может рассказать тебе. Как это говорится?.. Я была уже под сенью смерти. И все ради тебя, Генри. С тех пор как я увидела тебя в аудитории профессора Скотта, я поняла, что ты мой избранник. Помнишь «Уголок», Генри, и пшеничные лепешки, и площадку для гольфа в Галлейне? Я подпишу эту бумагу. Я так хочу. Хочу. Дай мне ее сейчас же… и перо… скорее… скорей. — Утром, Алиса. Сейчас… сейчас ты слишком устала. Волосы у нее растрепались, и казалось, вот-вот начнется новый приступ, но, к счастью, в эту минуту вернулась Ханна и, не теряя времени, даже не сняв пальто, прошла прямо в комнату. С присущими ей предусмотрительностью и спокойной находчивостью она тотчас принесла нюхательную соль и ароматический уксус, затем молча, без всякой суеты помогла Генри успокоить Алису. — Ну, вот все и в порядке, миссис Пейдж, — сказала она наконец. — Полежите немножко здесь, а потом подниметесь к себе в спальню. — Спасибо, Ханна. Вы так добры ко мне, — прошептала Алиса. — Вы все так добры ко мне. И она улыбнулась Генри. В ней произошла полная перемена, она видела все в более мягком свете; наступила реакция, и ей от души хотелось слушаться мужа, выполнить малейшее его желание. Несколько минут она полежала на диване, потом Ханна пошла в кухню подогреть молоко, а она с помощью мужа поднялась к себе наверх. Когда принесли молоко, Алиса была уже в постели. Она с благодарностью выпила его, рука ее все еще немного дрожала, и она чуть не пролила горячую жидкость на недавно вычищенное пуховое одеяло. Потом она проглотила тройную дозу брома, которую дал ей Генри. И когда Ханна ушла, сказала очень спокойно и тихо, чуть не шепотом: — Дай бумагу, Генри. Он посмотрел на нее с прежним странным выражением, затем молча вынул бумагу и снял колпачок с вечного пера. Повернувшись на бок и облокотись на подушку, Алиса поставила свою подпись там, где был сделан крестин карандашом. — Вот, Генри. Видишь, на что я ради тебя иду? Спокойной ночи, дорогой, и да благословит тебя бог. Он выключил свет и ушел, она закрыла глаза. Ей было покойно и легко от сознания, что она выполнила свой долг. И она тут же заснула, думая почему-то о старенькой мисс Тэггарт, которая держала кафе «Уголок» по дороге на Норт-Бервик и носила брошь из дымчатого кварца в виде, репейника — национальной эмблемы Шотландии. Глава XI Несколько недель спустя, 21 июня утром — дню этому суждено было стать памятным, — Леонард Най в начале одиннадцатого вошел в редакцию «Хроники», расположенную в только что выстроенном Доме просвещения. По утрам Най не отличался разговорчивостью, а потому он даже не ответил на приветствие Питера, молодого человека, сидевшего на коммутаторе. Проходя по коридору, Най слышал, как Смит, узнав его по шагам, крикнул в открытую дверь: — Это вы, Леонард? — Потом громче: — Зайдите ко мне. Най не обратил ни малейшего внимания на этот взволнованный призыв. Лучше уж в зародыше пресекать все попытки Смита проявить свою власть, хотя он теперь гораздо реже прибегал к этому. Если Смиту нужен советчик или слушатель, которому он мог бы излить все возрастающий поток своих жалоб, пусть сам к нему придет, решил Най. Он прошел на свою половину редакции, в уютный просторный кабинет, выходящий на бульвар Виктории, — здесь стояли удобные кожаные кресла, телевизор и кушетка. Заказанная в редкую минуту хорошего настроения, кушетка эта оказалась только зряшной тратой денег. Хотя держался Най сегодня утром с обычной своей небрежной самоуверенностью, в нем чувствовалось какое-то внутреннее напряжение, с каждой минутой усиливавшееся, словно он ждал чего-то. Войдя в кабинет, он сразу направился к своему письменному столу, на ходу снимая замшевые перчатки, и быстро перебрал корреспонденцию, точно предполагал найти что-то особо важное. Письмо в большом конверте со штампом «Контора городского инспектора» и с городской печатью на обратной стороне, по-видимому, и было предметом его поисков. Он быстро схватил конверт и вскрыл ногтем большого пальца. По мере того как он читал вынутую из конверта бумагу, довольная улыбка все шире расплывалась по его лицу. «Прекрасно», — сказал он себе. Все было так, как он ожидал, вернее, как предполагал. Прочитав письмо еще раз, более медленно, он старательно спрятал его в бумажник, затем закурил сигарету и, глубоко затягиваясь, остановился в задумчивости у окна. Через несколько минут он кивнул, отошел от окна и, сев в кресло, занялся просмотром остальной почты, которая, как видно, не содержала ничего интересного. Покончив с почтой, он взялся за газеты — сначала за «Северный свет», оставив «Хронику» напоследок: формат ее к этому времени уже более или менее определился, и кто-кто — а Най точно знал, что там напечатано. Он только успел дочитать статью Генри о программе предстоящего музыкального сезона в парке, вызвавшую у него ироническую усмешку, как дверь распахнулась и в комнату стремительно вошел Смит. — Разве вы не слышали, что я звал вас? — Когда? — спокойно спросил Най. — Вы в самом деле меня звали? Смит недоверчиво покосился на своего коллегу, придвинул к себе стул — не мягкое кресло, а жесткий стул — и многозначительно посмотрел на часы-браслет. — Вы сегодня немножко опоздали, а? — Вы же знаете, что я не любитель рано вставать. Не тот характер. Что-нибудь новенькое? — Да, есть кое-что. — Он мрачно помолчал. — Телеграмма от Грили. Он снова приезжает. — Когда? — Сегодня. Поезд приходит в Тайнкасл в половине третьего. Придется выслать за ним машину. Конечно, я сам поеду встречать его. Я Зчень беспокоюсь, Леонард: по-моему, дело наше худо. Приезд Грили, коммерческого директора треста, — Най не мог этого не признать, — никогда не предвещал ничего хорошего: он с поистине собачьим нюхом умел выискивать все промахи в бухгалтерских отчетах и намертво зарезать статьи расходов. Но сейчас его посещение, третье за последние полтора месяца, грозило куда более серьезными последствиями, Най ждал его и знал, что оно повлечет за собой катастрофу. — И почему только он не летит? — огорчился Смит, сосредоточенно изучая телеграмму, которую держал перед глазами, словно хотел вызубрить наизусть. — До аэродрома куда проще добираться. — Коммерческий директор никогда в жизни не летал. Он человек осторожный, вроде вас. — Сейчас не до шуток, Най. Неужели вы не видите, какими серьезными последствиями грозит это нам обоим? Если, конечно, не удастся его переубедить. Мы уже почти исчерпали отпущенные нам средства. Лондон разговаривал со мной вчера очень странно. Когда они отозвали Тингл, я понял, что это плохой признак. А на прошлой неделе в дирекции Соммервил и вовсе поставил все точки над i. Когда он в марте вызывал нас обоих, нам уже сильно досталось. А на этот раз он такого задал мне жару. Мы должны любой ценой повысить тираж, иначе… Я ужасно волнуюсь. Най посмотрел на своего коллегу с плохо скрытым презрением. За эти несколько месяцев, прошедшие со времени их приезда в Хедлстон, совместная борьба против Пейджа невольно сблизила их. Но они были люди совсем разные, и Смит, с его ограниченностью, пресными методами работы и отсутствием вдохновения, успел глубоко опротиветь Наю. Откровенно говоря, у него уходило немало времени на то, чтобы улаживать разногласия со своим несговорчивым коллегой, его так и подмывало сказать Смиту, что он о нем думает, более того — что он о нем знает. А печальная истина заключалась в том, что карьера Смита была несколько более запятнанной, чем он об этом говорил, и его манера замалчивать некоторые подробности и с напускным смирением похваляться своими достоинствами возмущала такого реалиста, как Най. Он считал Смита олухом, и к тому же невероятно нудным: правда, его убогая честность и тупая самонадеянность подкрепляли обманчивое впечатление, будто перед вами уравновешенный, преуспевающий человек, тогда как на самом деле он покрывался испариной от страха, без конца все путал, твердил, что ничего не получается, и всячески старался приобрести побольше друзей и придать себе больше веса. — Вас это, кажется, не очень волнует, — проговорил Смит, нарушая молчание. — Да перестаньте вы, ради бога, ныть, — взорвался Най. — Неужели вы до сих пор не поняли, что я из этого Пейджа дух вышибу! С той минуты, как я увидел этого благородного защитника моральных устоев и британской конституции, я решил разорить его. Точка. Только я не кричу об этом на всех перекрестках — не мой стиль. Последовала пауза, затем Смит с самым несчастным видом, продолжая по-прежнему думать О Грили, заметил: — Интересно, останется ли он на этот раз ночевать? Или уедет обратно в спальном вагоне? — Не останется. — А то, может, придется развлекать его. Почему вы так уверены, что он уедет? — Потому что я знаю, — с издевкой заметил Леонард. — Можете не беспокоиться и не водить его на выставку цветов. Смит с сомнением посмотрел на коллегу, но ничего не сказал, вскоре он встал и направился к двери. Когда он ушел, Най отодвинул в сторону бумаги и снова погрузился в раздумье. Хотя он приучил себя при всех обстоятельствах держаться небрежно и непринужденно, в случае необходимости он умел с какой-то дьявольской целеустремленностью сосредоточивать свои мысли на чем-то одном. С самого начала он отлично понимал, что вести наступление и быть инициативной силой придется ему: Смит может заниматься финансовой стороной дела, и только. И если оглянуться назад, придуманная Наем реклама была первоклассной. Выход в свет «Хроники» произвел впечатление разорвавшейся бомбы, и Най, усердно трудясь как редактор и фельетонист, сумел, по его собственному выражению, «всколыхнуть этот сонный городишко». Но в последние месяцы появились несомненные признаки того, что надо придумать еще что-то похлеще, если «Хроника» намерена одержать верх над «Светом». И в то время, как Смит упрямо продолжал прежнюю борьбу с Пейджем, надеясь довести противника до полного истощения, Най уже смекнул, что эта война на измор, во всяком случае с их стороны, не может продолжаться вечно. Все сведения, поступавшие из главной редакции, — а они подтверждались теперь и внезапным приездом Грили, — достаточно ясно указывали, что Соммервил не станет или не сможет долго вести такую войну. Най действительно располагал конфиденциальными данными о том, что шеф испытывает финансовые затруднения. Нужно было немедленно придумать что-то сногсшибательное, бесповоротно отказаться от стратегии обычной, повседневной борьбы и нанести сокрушительный удар, который раз и навсегда покончит с Пейджем. Итак, уже с марта, сразу после первого вызова к Соммервилу, мозг Ная усиленно заработал в этом направлении. Дело было нелегкое. Однако Най был довольно ловок на такие штуки и к концу месяца неожиданно набрел на одну идею. Осторожно и умело проверив свою догадку, он теперь уже располагал материалом, который даже с точки зрения человека вполне беспристрастного не мог быть расценен иначе, как верный козырь. И сейчас, перебирая в уме деталь за деталью, Най не видел ничего, что могло бы помешать успеху его затеи. Он не собирался так быстро раскрывать свой план — забавно было бы подержать Смита еще немного в неведении, — но, поскольку им на голову обрушился Грили, придется раскрыть карты. Примерно через час после их разговора Смит выехал в Тайнкасл на машине, — за рулем сидел Фред. Най тотчас отправился завтракать, сказав Питеру, где его искать. В этом провинциальном городишке жизненные удовольствия были, мягко выражаясь, весьма ограничены. Негде было, например, даже прилично подстричься, а чтобы сделать маникюр, приходилось ездить в Тайнкасл. Зато кухня в гостинице «Красный лев» была вовсе не дурна… и к тому же там имелся на редкость хороший винный погреб. Хотя Леонард очень заботился о своей фигуре и всегда следил за количеством поглощаемых калорий, сегодня он решил не стеснять себя. Работая на Джохема в Париже в 1949 году, он приобрел вкус к тонким блюдам и частенько завтракал у «Максима» или в ресторане «Лаперуз». Ну, и в Нью-Йорке несколько хвалебных абзацев, умело вкрапленных в статью, обычно давали ему возможность бесплатно обедать в самых лучших ресторанах и ночных кабачках. Сегодня он заказал консервированные моркомбские креветки, затем превосходное филе-миньон с зеленым салатом и напоследок — острый зеленый чеширский сыр. С мясом он решил выпить пинту пюйи 47 года, с сыром — бокал доусского портвейна и с кофе — рюмку бренди. Мысль, что он заложил мину под Пейджа и скоро взорвет ее, придавала особую пикантность этому отличному обеду. Дело в том, что под элегантной внешностью Ная — одна остроумная женщина, которую он так и не сумел обольстить, назвала его «джентльменом наизнанку» — таилась недоброжелательность к людям и неутомимая мстительность, качества не столько врожденные, сколько вызванные к жизни условиями, в которых он рос и воспитывался. Дело в том, что Леонард явился на свет без приглашения: это был случайный плод одной из тех связей, якобы основанных на великой духовной общности, какие время от времени возникают в литературном мире. Его отца Огастеса Ньюола, крупного тучного мужчину с желтыми зубами, большого щеголя, обожавшего широкополые черные фетровые шляпы, в начале двадцатых годов превозносили до небес за сборничек ультрасовременных стихов «Черный мерин», который, выражаясь терминами конюшни, мог бы произойти от случки Бодлера с Гертрудой Стайн[3 - Бодлер Шарль (1821–1867) — французский поэт, предшественник декадентов. Гертруда Стайн (1874–1946) — американская писательница.]. Его мать, Шарлотта Най, высоко интеллектуальная молодая особа с довольно свободными взглядами на жизнь, незадолго перед тем окончившая Гиртон, твердо верившая в собственный талант и высокомерно презиравшая буржуазные условности, ощутила настоятельную потребность послать новоиспеченной знаменитости тщательно составленное восторженное письмо, которое достигло цели и свело их вместе. Это была встреча двух родственных душ. Сначала она сидела у ног великого мастера, а потом согревала их в постели. Они завели общее хозяйство. Но у Шарлотты был ужасный характер; к тому же она была недостаточно красива, чтобы накрепко привязать к себе влюбчивого и избалованного вниманием Огастеса, который в пору своего кратковременного расцвета частенько без зазрения совести овладевал своими поклонницами тут же, на ближайшей кушетке. Полтора года длилась эта связь, но злой рок привел к зачатию Леонарда — это нарушило согласие родственных душ, и они, взлетев сначала в заоблачные выси эстетического упоения, опустились вскоре в низины взаимных бурных упреков и обвинений; а после рождения Леонарда два разочаровавшихся эгоиста и вовсе возненавидели друг друга. Сначала Леонард жил с матерью, которая, решив в отместку Огастесу посвятить свой талант сцене, получала время от времени небольшие роли в провинциальных труппах. Она нехотя таскала сына, эту обузу, с собой по стране, пока наконец, решив, что мальчик достаточно вырос, не отослала к отцу, который, исчерпав свой поэтический талант, стал к тому времени критиком и с присущей людям этой профессии свирепостью писал рецензии на работы своих современников. С тех пор родители то и дело перебрасывали мальчика друг к другу, и каждый встречал его со скрытой досадой и отсылал обратно с явным облегчением; наконец отец, решив перебраться за границу, поселил его у тетки, которая имела табачную лавчонку на Пулхем-роуд и с которой Огастес до того не поддерживал никаких отношений. Эта добрая женщина не так уж дурно обращалась с ребенком: она даже продолжала кормить его, хотя Огастес все реже присылал более чем скромную сумму на его содержание. Однако сознание, что он никому не нужен, оказало уже свое действие на характер мальчика, который и без того был раздражительным, озлобленным ребенком. Он видел, что никому ничем не обязан, и по мере того как рос, в нем зрело убеждение — легко объяснимое, хоть и весьма циничное, — что никому нельзя доверять, что никогда не следует считаться с другими людьми и, значит, жить надо только для себя. Когда ему исполнился двадцать один год, он, сам не зная почему, вступил на поприще журналистики, а тогда именно эти качества, дополненные природным умом и умением придавать ядовитую окраску своим мыслям, и помогли ему сделать неплохую карьеру. Пообедав, Леонард почувствовал прилив вдохновения. Теперь он может спокойно встретить то, что его ждет. Поскольку еще не было двух часов, а Смит вернется не раньше трех, он неторопливо направился в бильярдную и продемонстрировал там несколько трудных бортовых карамболей. Маркер Джо предложил ему сыграть партию, но Наю не хотелось втягиваться в игру, и он пообещал Джо прийти вечером. В половине третьего он зашел в телефонную будку и, тщательно прикрыв дверь, вызвал Хедлстон № 7034. — Алло, алло. — Ему пришлось подождать несколько минут, прежде чем его соединили, затем он заговорил своим самым мягким и вкрадчивым голосом: — Алло, это вы, миссис Харботл? Как поживаете? Прекрасно. Очень рад слышать. Ревматизм?.. Да, конечно… очень неприятная штука. Послушайте, дорогая миссис Харботл, я хочу предупредить вас, что непременно приеду к вам сегодня вечером с двумя джентльменами… да, оба очень милые люди… чтобы закончить наше дельце. Вы меня слышите? Что?.. Боже мой, нисколько это не подло. Наоборот, вы в полном праве так поступить… Но, миссис Харботл, мы ведь обо всем этом уже говорили, перед тем как вы подписали ту бумажку. Вы помните, не так ли? Теперь вы уже не можете отступить: это не шутки; нам придется тогда разговаривать с вами через юристов. А главное, вам представляется такая возможность! Что?.. Да, конечно, старые друзья — самые верные, но не тогда, когда они вас подводят или обманывают. Ведь они уже столько лет вас дурачат, а теперь вы и вовсе не получите от них ни пенни. Так что договорились… мы приедем. Прекрасно. Нет, пожалуйста, не беспокойтесь насчет чаю. Я приеду выпить с вами чаю как-нибудь потом, на неделе, и с удовольствием отведаю вашего чудесного пирога, он у вас получается такой вкусный. Отлично… великолепно… до вечера, миссис Харботл. Выйдя из тесной, душной будки, где ему стоило буквально физических усилий договориться с этой не только несговорчивой и прижимистой, но и глухой как столб «пучеглазой рыбой», как он прозвал старуху; — Най почувствовал, что ему необходимо выпить еще рюмку бренди, чтобы привести себя в норму. Он выпил бренди и отправился в редакцию. Пришел он как раз вовремя. И не успел сесть за стол, как прибыли Смит и Грили. Коммерческому директору перевалило за пятьдесят, он был необычайно высокий и необычайно тощий, с длинным узким холодным лицом. При виде его у Ная всегда появлялось ощущение, будто Грили только что извлекли из могилы, — впрочем, хоть он и походил на мертвеца, но на чинного и благопристойного, словно его обряжал для погребения почтенный представитель похоронного бюро. Все увлечения Грили и те были связаны с загробной жизнью: во время отпуска он ездил по развалинам, обследовал катакомбы, а прошлым летом даже производил раскопки в пещерах Южной Италии. Несмотря на теплую погоду, на нем было пальто, которое он, изгибаясь всем телом, осторожно снял, предварительно положив в наружные карманы по перчатке, подбитой байкой. Он был, по обыкновению, в темном костюме и жестком крахмальном гладстоновском воротничке, над которым заметно выдавался, точно вставленный в горло, острый кадык, при каждом глотке двигавшийся вверх и вниз; Но, несмотря на нелепую внешность и несколько эксцентричные манеры. Грили обладал острым умом юриста и был довольно известным адвокатом еще до того, как Соммервилу удалось переманить его к себе. — А у вас, видимо, не нашлось времени поехать с мистером Смитом на вокзал? — укоризненно глядя на Ная, заметил Грили. — Надо же было кому-то остаться на защите форта, — пояснил Най. Совещание началось с просмотра бухгалтерских книг и отчетов о прибылях от продажи газеты за прошлый месяц. Най сидел и наблюдал за двумя экспертами, изучавшими цифры. По мере того как острые, точно у скелета, пальцы Грили перелистывали документы, лицо его вытягивалось, постепенно приобретая то самое выражение, какое бывает у адвоката, готовящегося выступить в роли обвинителя. Наконец он снял очки в роговой оправе и откинулся на спинку кресла. — Цифры более чем обескураживающие. Даже хуже, чем я ожидал. — Мы значительно сократили производственный персонал, — промямлил Смит, — и снизили накладные расходы. Вот если б они наконец приступили к этому проекту по застройке Атли! Вы же знаете, мы так рассчитывали, что это увеличит приток читателей. Но работы все откладываются и откладываются… Ей-богу, я в этом нисколько не повинен. — К черту Атли. Вы теряете даже тех читателей, каких уже приобрели. Следовательно, они переходят к Пейджу. Смит заранее подготовился к этому упреку и теперь начал многословно объяснять, чего они уже сумели добиться, подчеркивая, с какими трудностями им пришлось сталкиваться, и обещая в самом ближайшем будущем выправить положение. Грили дал ему высказаться до конца отчасти потому, что был расположен к Смиту, а отчасти потому, что хотел его выслушать и взвесить все обстоятельства. Затем, двигая челюстями, словно тщательно прожевывая каждое слово, сказал: — Из той суммы, которая была выделена на эту злосчастную затею, бсталось меньше десяти тысяч фунтов. Если считать, что доходы и расходы будут держаться на нынешнем уровне, я полагаю, что эта сумма уйдет у вас меньше чем за полтора месяца. И что, позвольте вас спросить, будете вы тогда делать? — Мы, естественно, надеемся… мы ведь почти у цели… словом… мы рассчитываем, что нам дадут новые фонды. Грили энергично покачал головой. — Мне очень жаль вас, Смит, я знаю, что вы хороший и добросовестный работник, но я не осмелюсь посоветовать мистеру Соммервилу выделить вам дополнительные средства. С моей точки зрения, расходы по этой затее придется списать в убыток, если, вопреки ожиданиям, не подвернется нечто такое, что в корне изменит дело. — Подняв глаза, он заметил, что Най в упор смотрит на него, и недовольным тоном, каким обычно с ним разговаривал, добавил: — Возможно, мистер Най что-нибудь предложит. — Вообще-то говоря, — сказал Най, — я действительно могу кое-что предложить. Он не торопясь закурил сигарету. Он не позволит запугать себя этому Грили, который хоть и часто посещал обеды в Высшей юридической корпорации и заседал в коллегии королевских адвокатов, но, по его, Ная, мнению, был скупердяй и сухарь, пытавшийся урезать ему содержание, когда он был в Америке; больше того — однажды Най даже видел, как Грили менял шестипенсовую монету у киоска на Паддингтонском вокзале, чтобы дать носильщику три пенни на чай. Однако сейчас у Ная не было ни малейшего желания озлоблять его. И потому, призвав на помощь весь свой такт и благоразумие, он начал: — Мне кажется, вы оба смотрите на дело несколько односторонне. Вы до того увлеклись своими цифрами, издержками и процентами, что ничего, кроме них, не видите. Начать выпускать «Хронику» было не так-то легко: этот парень Пейдж оказался куда сильнее, чем мы предполагали, и, несмотря на уйму первоклассной рекламы, над которой, кстати говоря, я немало потрудился, мы потеряли изрядную сумму и не сумели расчистить себе поле деятельности. На это вы сейчас и обращаете прежде всего внимание. Так вот, мистер Грили, пока вы в главной редакции ломали руки, наблюдая за нами, я изучал другую сторону дела. Прежде всего я начал выяснять то, что мне было не совсем понятно. Должен сказать вам, что Пейдж терял капитал так же неотвратимо, как мы, и за последние два месяца он прилагал отчаянные усилия, чтобы добыть побольше денег. Пять недель назад он был в банке и просил о займе. Ему отказали. Он пошел к председателю правления и все равно получил отказ. Что происходит дальше? Он стал выжимать деньги откуда только мог. Счета сыпались на него со всех сторон, и вот он заложил дом, сдал свою страховку, продал коллекцию фарфора, занял несколько сот фунтов у своего помощника и по договоренности с некоторыми старыми служащими даже уменьшил им жалованье на двадцать процентов. Однако это еще вовсе не означает, что он находится при последнем издыхании и не может доставить нам никаких неприятностей. В то же время это свидетельствует о том, что он в очень тяжелом положении и что достаточно одного последнего удара, чтобы прикончить его. Грили вначале слушал довольно спокойно, но сейчас он нетерпеливо заерзал от любопытства. — Если в том, что вы говорите, и есть доля истины, то ведь такое положение может тянуться до бесконечности. Да и откуда, если пользоваться вашей терминологией, может последовать этот удар, который прикончит его? Най наклонился к нему и заговорил медленно и обстоятельно. Хотя он и очень не любил коммерческого директора, но теперь важно было убедить его и заручиться его поддержкой. — Здание редакции «Северного света» принадлежит Пейджу. Но ему не принадлежит типография. Она была собственностью некоего мистера Харботла, близкого друга отца Пейджа, и сейчас принадлежит вдове этого Харботла. Многие годы «Свет» арендовал это помещение по более или менее сходной цене на основе ежегодно возобновляемого давнего дружеского соглашения — у меня здесь лежит фотокопия арендного договора. Грили слушал с напряженным вниманием, но настороженно: Най вступил на знакомую ему территорию. Что же до Смита, тот даже рот приоткрыл, словно загипнотизированный. — Я разузнал об этом больше месяца назад, и, должен вам сказать, это было не просто. Что же я предпринял? Ничего. Мне не хотелось сразу приниматься за миссис Харботл. Но примерно в начале июня, через посредство Балмера — того типа, который перешел к нам от Пейджа, — я сумел познакомиться со старухой. Подладиться к ней было нелегко, я пил с ней чай и как бы случайно заводил разговор об аренде, доказывая, что она изрядно теряет на такой низкой арендной плате, и, немало потрудившись, подвел ее к мысли продать типографию… нам. Теперь можете себе представить, в каком положении окажется Пейдж, которому и без того очень туго приходится, если в один прекрасный день он вдруг обнаружит, что ему негде печатать свою газету! — Какую чушь вы порете! — воскликнул Грили. — Покажите-ка мне копию арендного договора. Най вынул документ и молча стал ждать, пока Грили просмотрит его. А тот вскоре снял очки и презрительно фыркнул: — Этот документ составлен на год и по всем правилам. До возобновления договора еще целых четыре месяца. И даже если предположить, что правила аренды не применимы к зданиям, занятым под предприятия, владелец обязан предоставить арендатору отсрочку на три месяца после окончания срока действия договора и только тогда может порвать его. Таким образом, у Пейджа еще целых семь месяцев впереди. Ваша идея ничего не стоит. — Подождите минутку, — сказал Най. — Тут есть одно маленькое обстоятельство, связанное с законом о фабричных предприятиях от тысяча девятьсот первого года. На лице Грили, как и ожидал Най, появилось удивление, и, помолчав, коммерческий директор спросил: — Так что же? — Я уже говорил вам, что типография находится в старом здании. Действительно старом. Я внимательнейшим образом обследовал его, можете принять мои слова на веру. Здание это по трем пунктам не соответствует положениям закона о фабричных помещениях. Во-первых, площадь окон не составляет десяти процентов по отношению к площади пола. Во-вторых, в здании нет двух отдельных выходов на случай пожара. В-третьих, стены и потолки за последние четырнадцать месяцев ни разу не белили. Теперь, — поспешно продолжал Най, боясь, что Грили перебьет его, — купив типографию, мы, владельцы, обязаны немедленно проделать необходимые работы и привести здание в соответствие с требованиями закона. Мы идем к городскому инженеру, которому я уже пригрозил, что отдам его под суд за такой недосмотр, и он немедленно объявляет, что состояние здания является угрожающим. Он обязан это сделать и сделает. Таков закон. До тех пор пока мы не произведем требуемых переделок, — а производить мы их начнем, когда нам заблагорассудится, — типография будет закрыта. Таким образом, «Северный свет» окажется на улице, а перед Пейджем встанет непосильная задача отыскать новое помещение для типографии и перебросить туда свои машины — словом, он будет разорен. Воцарилось молчание. Смит глубоко и судорожно вздохнул. — Вот это да, — сказал он. — На этот раз вы нашли выход. Все законно, не придерешься. Грили вопросительно смотрел на Ная. Несмотря на весь свой скептицизм, он был поражен, но не хотел этого показывать. — Пейдж может найти другое помещение… вывезти туда машины. — Без гроша в кармане… и весь в долгах? — Нет, нет, — рьяно запротестовал Смит. — Ему уже никогда не выпустить своей газеты, никогда. — Но это не очень этично. — Зато вполне законно. Больше того, — с самым невинным видом добавил Най, — именно мы будем стоять на позициях закона. Грили неодобрительно покачал головой, но все-таки, поглаживая подбородок, продолжал обдумывать предложение; он думал также и об инструкциях, которые дал ему Соммервил перед его отъездом в Хедлстон. — Можете вы подсчитать, во сколько приблизительно обойдется нам ремонт? — Примерно в полторы тысячи фунтов, возможно даже меньше. И потом — помещение будет совсем как новенькое, нам останется только въехать. Новая пауза. Грили проницательно смотрел на Ная. — А сколько эта особа просит за свою собственность? Най спокойно выдержал его взгляд. Ответ у него был готов: — Я, естественно, справился у незаинтересованного лица. Названная им сумма была чуть меньше четырех тысяч фунтов. Миссис Харботл согласилась на три с половиной тысячи. И она готова сегодня подписать акт о продаже. И снова Грили, подергав шеей, принялся тщательно взвешивать все «за» и «против». Он был одним из первых вдохновителей плана покупки «Северного света», и не в его интересах было, чтобы эта затея провалилась. Слегка откашлявшись, он произнес: — Не могу сказать, чтобы я полностью одобрял ваше предложение, хотя, если все обстоит так, как вы говорите, против него вроде бы нет законных возражений и оно представляется крайне заманчивым. — Лицо его исказила улыбка, похожая на гримасу: казалось, что улыбнулся мертвец. Он встал с кресла. — Я не беру на себя никакой ответственности за ваши последующие действия, но при данных условиях, мне кажется, стоит вплотную заняться этим. Он с размеренной медлительностью надел пальто и перчатки и первым вышел из комнаты. Направляясь вслед за ним к двери, Смит незаметно схватил руку Ная своей потной рукой и изо всех сил сжал ее. — Ты спас нас, Лео, — хрипло прошептал он. — Клянусь богом, у тебя есть голова на плечах. Най поспешно отвел глаза и резко выдернул руку. Глава XII Утром 1 июля Пейдж пришел в редакцию раньше обычного. День обещал быть погожим и жарким — в последнее время было нестерпимо душно и лишь изредка перепадали короткие теплые дожди. Первым побуждением Пейджа, мгновенным и невольным, было взглянуть на цифру дохода. Он удовлетворенно перевел дух. В продаже газеты наметился неуклонный рост — правда, вчера разошлось всего девятьсот экземпляров, но все же с прошлого месяца дела явно пошли на лад, и. это ободряло и поддерживало его. Затеплилась трепетная надежда: сомнений быть не может — рост налицо. Если ему удастся продержаться еще немного — он спасен. Однако никто лучше его не знал, насколько это трудно. Последний месяц был сплошным кошмаром. И как только он все вынес? Несмотря на строжайшую экономию, — а ведь ему все время приходилось считать каждый грош и всячески изворачиваться, чтобы оттянуть платежи по всевозрастающим требованиям, перебиваться с помощью обещаний, отсрочек и ссылок на доброе имя фирмы, все больше и больше опираться на поддержку преданного Мейтлэнда, — он почти дошел до предела. «Какое невыносимое мучение, — с болью подумал он, и сердце у него защемило, — эти вечные переходы от надежды к неуверенности!» Мисс Моффат еще не появлялась: он слышал, как она снимает шляпу и пальто в соседней комнате. Не дожидаясь ее, Генри взял со стола нераспечатанную почту, отбросил в сторону те письма, в которых не могло быть ничего иного, кроме счетов, вскрыл толстый конверт со штемпелем Манчестера — и весь съежился, точно его ударили ножом в сердце. Письмо было от Северной компании бумажных и целлюлозных фабрик, которая на протяжении последних двадцати лет поставляла «Северному свету» бумагу. Компания выражала сожаление, что заказ от 25 июня не может быть выполнен. Пейдж все еще сидел, уставившись на письмо, когда в кабинет вошла мисс Моффат. Так уж было заведено, что именно она, узнав у Фенвика, сколько нужно бумаги, каждый месяц посылала на фабрику заказы, а через неделю они получали требуемое. Не глядя на нее, Генри сказал: — Свяжитесь с мистером Спенсером из Северной компании. — Я уже пыталась это сделать вчера вечером, когда узнала, что наш заказ все еще не прибыл… мне сказали, что его нет. — Нет? Спенсер что же, в отпуске? — Не думаю. Это было сказано таким тоном, что Генри резко поднял голову. — Соедините меня с ним. Через несколько минут его соединили с Манчестером. Выяснилось, что Спенсера нигде не могут найти, и Генри вынужден был разговаривать со старшим клерком, который хоть и делал вид, будто ничего не знает, однако, вопреки логике, утверждал, что заказ не может быть выполнен. Генри положил трубку, он был очень встревожен. Бумага… он должен раздобыть бумагу… в противном случае газета не сможет выйти. Мисс Моффат была еще здесь: постукивая карандашом по блокноту со стенографическими записями и стараясь не глядеть на Пейджа, она с решимостью мученицы ждала, что будет дальше. Напряжение последних месяцев сказалось и на ней: она похудела, высохла и выглядела еще более непривлекательно, чем всегда. Хотя работала она с прежней энергией и поистине героической преданностью, характер у нее заметно ухудшился, а в отношении к Пейджу появилось столько критицизма, что по временам оно казалось просто враждебным. — Вы, конечно, понимаете, что они хотят получить причитающиеся им деньги, — наставительно заявила она, словно напоминая ему об элементарной истине. — Когда мы платили им? — В конце апреля. Они уже писали нам несколько раз. Сумма довольно большая. — Сколько? — Я ведь дала вам точную цифру на прошлой неделе. — Знаю. Но не могу же я все запомнить. — Тысяча девятьсот шестьдесят пять фунтов десять шиллингов. Достать накладные? — Не надо. В свою банковскую книжку Пейдж мог не заглядывать: он и без того знал, что на счету «Северного света» лежит ровно 709 фунтов 5 пенсов. Кроме того, он задержал жалованье наборщикам за неделю и целые две недели не платил разносчикам. Пул и Льюис сказали, что могут обойтись пока без жалованья, а Мейтлэнд не только не получал ни пенса за последние четыре месяца, но еще и сам дал чек на двести фунтов. — Узнайте у Фенвика, сколько у нас осталось бумаги. Мисс Моффат вышла из кабинета и почти тотчас вернулась. — Только на восемь дней. Не больше. Мы исчерпали почти все запасы. — Быть не может. Почему же мне не сказали об этом? — Вы велели максимально сократить все расходы… не держать больше трехнедельного запаса материалов. Поэтому у нас и осталось так мало. Это соответствовало действительности: Генри вынужден был отдать такое распоряжение потому, что у него совсем не было наличных денег. Он до боли закусил губу, стараясь подавить готовый вырваться стон, и принялся ломать голову над тем, как быть дальше. Хотя ограничения в производстве бумаги давно отошли в прошлое благодаря соглашению между предпринимателями, добывать ее все же было не так-то легко. Даже если бы у Генри и были деньги, потребовались бы недели, чтобы установить связь с другой фирмой. Придется самому ехать к Спенсеру. — Посмотрите, когда уходит ближайший поезд на Манчестер. — Как же вы уедете? Сегодня к вам придет представитель типографских рабочих по поводу, задержки с выплатой им жалованья. — Постарайтесь под каким-нибудь предлогом отложить эту встречу… по крайней мере до будущей недели. — Но он может снять рабочих. — Он этого не сделает, если вы скажете, что я с ним встречусь в понедельник. — А что изменится к понедельнику? — резко спросила она. Генри стоило больших усилий не прикрикнуть на нее. — Пожалуйста, дайте мне расписание поездов. Утренний экспресс уже ушел, и поскольку до вечера других скорых поездов не было, Пейджу пришлось довольствоваться местным поездом. В половине второго, после поистине бесконечного, томительного переезда, он прибыл в Манчестер и направился прямо на фабрику, находившуюся на Роуз-стрит. Здесь его почти все знали и обычно проводили прямо в кабинет управляющего. Сегодня его попросили подождать в комнате, где выставлены образцы. Добрых четверть часа просидел он там, прежде чем дверь кабинета открылась и появился Спенсер. — Я надеялся, что вы не приедете, Генри. — Что все это значит?.. — Постарайтесь успокоиться. Давайте присядем. Он взял стул и сел у стола рядом с Пейджем. Спенсер был грузный мужчина в том возрасте, когда люди уже подумывают об уходе в отставку, некрасивый, с размеренными движениями и медлительной речью, — казалось, он с трудом подыскивает нужные слова. Выражение лица у него было озабоченное и несколько растерянное. — Я пытался избежать разговора с вами. Поэтому-то я и велел не пускать вас наверх. — Но почему? Спенсер стряхнул со стола несуществующую пылинку. — Такому человеку, как я, трудно говорить об этом такому человеку, как вы, Генри. Вы все-таки хотите, чтобы я сказал? — Я знаю, я немного задержал оплату счетов. — Пейдж покраснел. — Но ведь мое имя еще кое-что значит. Вот уже добрых полгода вы отпускаете мне бумагу в кредит. — Сейчас положение несколько изменилось. — Не понимаю в чем. Вы же отлично знаете, что получите свои деньги. — Получим ли? Генри почувствовал, как от такого оскорбления кровь горячей волной бросилась ему в голову. — Я признаю, что сейчас мы испытываем некоторые затруднения, но это временно, дела наши снова пошли на поправку. Вы должны дать нам отсрочку. Ведь мы же одни из самых старых ваших клиентов. — Мы это учитываем. И не меньше вас огорчены, что обстоятельства складываются таким образом. Но в нынешние тяжелые времена бизнес остается бизнесом. А правила правилами. По соглашению, которое существует у нас с другими поставщиками бумаги, мы не можем отпускать ее предприятию, которое задолжало нам. Таково указание совета директоров, и я не могу нарушить его. Обсуждать это бесполезно, Генри, вопрос решен, и решен окончательно. Пейдж молча смотрел на него, пытаясь справиться с волнением и привести в порядок мысли. Но не мог. Наконец он сказал: — Мне необходима бумага. Столько, чтобы я мог продержаться, пока не расплачусь с вами. Где мне ее взять? Спенсер пожал плечами. — Право, не знаю. Хотя, сами понимаете, мне очень хотелось бы вам помочь. — С минуту он подумал, затем неуверенно сказал: — Есть тут два места в городе, где можно попытать счастье. Это у маклеров. Я вам дам к ним записку. Достав из жилетного кармана огрызок карандаша, он написал две фамилии и адреса. — Мне очень жаль, что дело приняло такой оборот, — сказал он, — надеюсь, мы останемся друзьями. Спенсер встал и протянул руку; Пейдж распрощался с ним и вышел на улицу. Так начался день, который не снился Генри даже в кошмарах. Разговор со Спенсером привел его в состояние необычайного волнения, возраставшего с каждым часом. Все его прежние заботы отошли на задний план и казались теперь сущими пустяками по сравнению с одним неумолимым фактом: если ему не удастся достать бумаги, «Северный свет» через десять дней перестанет существовать. Мозг неотступно сверлила только одна мысль — найти, найти немедленно столько бумаги, чтобы избежать катастрофы. Все остальное можно будет уладить позже. В том лихорадочном состоянии, в каком он находился, все прочие беды казались далекими и призрачными. Главное — обеспечить себя бумагой. Он отправился по первому адресу, который дал ему Спенсер, куда-то очень далеко, на восточную окраину города — и обнаружил там вполне почтенную торговую фирму. На. его несчастье, они еще в начале прошлой недели распродали все свои запасы бумаги и ничего определенного не могли обещать. Тогда он помчался по второму адресу и после долгих блужданий наконец разыскал большой полуразрушенный склад на Хэссокс-лейн. Одного взгляда на этот сарай и на его владельца было достаточно, чтобы понять, что здесь пахнет черным рынком. Зато у этого субъекта была бумага, а все остальное сейчас, при такой крайности, не имело значения. После бесконечной торговли о цене и посещения посреднического банка, откуда Генри позвонил по телефону Холдену и попросил выслать заверенный чек на шестьсот пятьдесят фунтов, они договорились, что через два дня ему будет доставлено двенадцать тонн газетной бумаги. Было около трех часов, когда Генри уладил дело и, поскольку такси поблизости не оказалось, чуть не бегом помчался на вокзал, чтобы успеть на экспресс, отходивший в три десять. Поезд уже тронулся, Генри на ходу вскочил в вагон и, с трудом переводя дух, тяжело опустился на сиденье в уголке одного из купе. Он страшно устал от всех этих бесконечных унижений, но зато сделал все что нужно. Он снял шляпу, вытер пот со лба и попытался успокоиться. Несколько минут он чувствовал себя прилично, потом началось что-то неладное. Он перестал задыхаться, но неожиданно появилось сильное головокружение, а в левой руке — какая-то непонятная боль, отдававшаяся в безымянном пальце и мизинце. Боль была острой и ноющей, как зубная. Сначала он подумал, что, видно, неловко повернул плечом и у него началась невралгия, но, поскольку головокружение усилилось, а в сердце начались перебои, он понял, что лихорадочная беготня по городу не прошла для него даром. Он инстинктивно стал шарить по карманам, ища нитроглицерин, но, по-видимому, утром, торопясь на вокзал, забыл взять его с собой. Оставалось лишь откинуться на спинку дивана, прикрыть глаза и постараться не привлекать к себе внимания других пассажиров, которые уже с любопытством стали поглядывать на него. Кое-как он добрался до Хедлстона, а там, выйдя из вагона на свежий воздух, почувствовал себя лучше. Он взял такси и поехал в редакцию. Надо сообщить, что с бумагой все в порядке. И потом, решил он, стоит проглотить две-три пилюли — и ему сразу станет лучше. Осторожно поднявшись по ступенькам подъезда, он вошел в здание и открыл дверь в свой кабинет. Там сидела мисс Моффат и растерянно перебирала что-то на столе. — Попросите мистера Мейтлэнда зайти ко мне. — Поскольку мисс Моффат не двинулась с места, он добавил: — Я уладил вопрос с бумагой. Она медленно повернулась к нему, и на лице ее было такое странное выражение, что он разом осекся. — Могли бы не утруждать себя. — Что это значит? — Если бы вы утром просмотрели всю почту, вы бы увидели вот это. — Она с мрачным, осуждающим видом подошла к его столу, протянула ему письмо и, не дождавшись, пока он прочтет его, продолжала своим бесстрастным, уничтожающим тоном: — Они купили типографию и добились того, что ее опечатали. Мы не сможем работать в ней по крайней мере три месяца: свет, вода, электричество — все отключено. У дверей стоит полицейский. Это конец. Потребовалось немало времени, чтобы новость дошла до затуманенного усталостью сознания Генри. А когда он наконец понял, снова началось головокружение. Все вещи в комнате по-прежнему стояли на своих местах, только он как-то странно закружился и рухнул в бездну, точно волчок, который крутился, крутился и наконец упал. Глава XIII Когда Пейдж пришел в себя, он обнаружил, что лежит на полу, воротничок у него расстегнут и, по каким-то непонятным соображениям, известным только ей одной, мисс Моффат приложила ему ко лбу мокрую тряпку. Оба окна распахнуты, а подле него, опустившись на колено, стоит Мейтлэнд и обмахивает его «Северным светом». — Ну, вот вы и пришли в себя, — сказал Малкольм. — Только не волнуйтесь. — О господи, — прошептал Генри. — Надо же быть таким идиотом! Он злился на себя за свою слабость, и это чувство лишь усилилось, когда он узнал, что мисс Моффат вызвала по телефону доктора Барда. — Не надо было этого делать, — сказал он садясь и, словно в знак протеста, начал завязывать галстук и приводить в порядок костюм. Мисс Моффат хотела было возразить, но только сурово поджала губы. Доктор появился в тот момент, когда Генри с помощью Мейтлэнда перебирался в кресло. Бард бесшумно вошел в кабинет, кивнул Мейтлэнду и мисс Моффат и, молча пододвинув стул, взял Генри за руку. Считая пульс, он глядел на Пейджа с такой поистине академической отрешенностью, что казался похожим скорее на профессора высшей математики, чем на врача. — Это все жара виновата, — заметил Генри, смущенный молчанием доктора. — Да, сегодня довольно жарко. — Я был в Манчестере, немножко переутомился… только и всего. — Он не мог заставить себя открыть Барду причину своего обморока. — Да, конечно. Бард продолжал считать пульс, лишь время от времени поглядывая на Мейтлэнда, который с озабоченным видом стоял в стороне. — Я отвезу тебя домой, — сказал он наконец. — А по дороге заедем ко мне. В машине Генри молчал, весь уйдя в свои мысли. Непродолжительный обморок несколько притупил остроту неожиданного и страшного удара, нанесенного ему «Хроникой». Сейчас его мозг работал ясно и четко, и Генри уже знал, что надо делать. Испытания, которые он перенес в последние месяцы, ожесточили Пейджа, закалили его мягкий характер, сделали непреклонным. Он принял решение, и кровь застучала у него в висках от усилий, которых ему это стоило. Привезя Пейджа к себе в кабинет, Бард заставил его лечь на кушетку. Хотя Бард не любил укладывать больных в постель и не суетился возле них с тревожным видом, как это делают модные врачи, однако у него была лучшая практика в Хедлстоне и он старательно придерживался новейших методов лечения. Он измерил Пейджу давление и, пока тот лежал, то и дело поглядывая на часы и с трудом удерживаясь, чтобы не вскочить, подкатил к кушетке электрическую аппаратуру на колесиках с вертикально установленным записывающим механизмом. — Нельзя ли сегодня без этого? — заметил Генри. — Прослушай меня и отпусти. — Я все-таки попросил бы не перечить мне, хотя бы во имя нашей старой дружбы. Генри пришлось подчиниться, и, приложив несколько маленьких металлических дисков к его груди и левому запястью, Бард включил аппарат, с которым эти диски были соединены. Затем, вынув из аппарата ленту с нанесенными на нее ломаными линиями, доктор подошел к окну и долго ее рассматривал. — Генри, — сказал он, возвращаясь к Пейджу и присаживаясь на край кушетки, — ты помнишь, что я говорил тебе, когда ты дежурил во время воздушных налетов? — Да… помню. — Тогда ты не хотел меня слушать. А теперь придется. Я требую, чтобы ты немедленно перестал работать и уехал отдыхать по крайней мере месяца на полтора. — Может быть, но только попозже. — Я настаиваю на этом. — Я очень ценю все, что ты для меня делаешь, Эд, но сейчас просто не могу. Последовала пауза, затем Бард серьезно сказал: — Выслушай меня, Генри. Твое сердце требует особого внимания. Если ты будешь следить за ним, ты, наверно, переживешь меня. Если же нет… — Он сделал легкий, но весьма выразительный жест. — Но ведь я стараюсь быть осторожным. — Тебе так кажется, только ты ошибаешься. Внешне ты, может быть, и спокоен, но каждый нерв у тебя натянут, как струна. Вот уже несколько месяцев ты живешь в обстановке невероятного напряжения. А для тебя это равносильно самоубийству. — Он понизил голос и продолжал, как бы взывая к его здравому смыслу: — Человек благоразумный знает, когда надо остановиться. Я твой врач и лучший друг, и я заявляю: тебе не по силам продолжать эту борьбу. В таких условиях сдаться — вовсе не значит признать себя побежденным. Вспомни, что говорил старик Сократ: «Сдаться, когда нет другого выхода, еще не означает признать себя побежденным». Уметь вовремя отказаться от борьбы — это тоже своего рода победа. — Ты предлагаешь мне самый легкий выход из положения? — В твоих же собственных интересах… — Нет, Эд, — сказал Генри. — Мне нельзя сейчас выйти из игры. Снова наступило молчание, нарушаемое лишь шумом, доносившимся с улицы. — Ну что же, если хочешь убить себя — продолжай. — Бард спокойно отошел от кушетки, разбил стеклянную ампулу и принялся наполнять маленький шприц. — А пока я введу тебе это болеутоляющее. Затем ты поедешь прямо домой и ляжешь в постель. Бард сделал укол, Генри встал и начал одеваться. Мрачное предсказание Барда не очень расстроило его — мысли были заняты совсем другим, и кроме того, он всегда считал, что Эд — человек слишком уж осторожный. Но ему вовсе не хотелось, чтобы доктор подумал, будто он пренебрегает его советами. — Я постараюсь работать поменьше, — сказал он, — через неделю-другую. — Потом каким-то странным тоном добавил: — А может быть, и раньше. — Очень было бы хорошо. — Бард слегка приподнял брови. — Пациент ты плохой, но малый, в общем, славный. Загляни ко мне завтра: я начну делать тебе уколы дикумерола. А если почувствуешь себя плохо, — он протянул Пейджу коробочку с обернутыми в вату ампулами, — раздави одну из них и понюхай. Он вызвал по телефону такси, усадил Генри в машину и велел шоферу ехать на Хенли-драйв. Пейдж подождал, пока машина свернула на Виктория-стрит в направлении его дома, но когда они миновали светофор на перекрестке у Парк-стрит, попросил шофера повернуть направо и везти его в редакцию. Он чувствовал себя вполне прилично, даже лучше, чем все последние недели. Голова стала ясная, боль в руке прошла, он больше не задыхался и, должно быть после укола, который сделал ему Бард, преисполнился удивительного спокойствия, а мозг его заработал четче. Казалось, положение «Северного света» было таково, что хуже некуда: газета находится накануне краха — со всех сторон наседают кредиторы, на фонды наложен арест, жалованье не выплачивается, бумагу можно добыть только за наличные деньги, представитель профсоюза ставит ультиматум: «Продавайте предприятие или платите», а теперь еще и типографию закрыли. Но Генри не намерен ехать домой, никоим образом. Он посмотрел на часы — еще нет пяти. Времени впереди больше чем достаточно. Он расплатился с шофером и спокойно, без всякого напряжения поднялся по лестнице. За его столом сидел Мейтлэнд и, погрузившись в мрачные думы, рассеянно чертил что-то в блокноте. Увидев Генри, он вздрогнул. — Что случилось? — В глазах его промелькнули удивление и тревога. — Зачем вы вернулись? — Выпускать газету. Некрасивое красное лицо Малкольма стало белым как мел. Он решил, что Пейдж сошел с ума. С грохотом отодвинув кресло, он подошел к Генри. — Послушайте, Генри. У вас был тяжелый день. Вам надо отдохнуть. — Не сейчас, — сказал Генри. Мейтлэнд еще больше перепугался. С нескрываемым беспокойством он воскликнул: — Но послушайте! Вы же знаете, что машины стоят. Мы не можем напечатать ни строчки. — Это ничего не значит. Да не смотрите вы на меня так, ради бога! Неужели вы не знаете, что за сто восемьдесят восемь лет не было такого дня, когда бы «Северный свет» не поступил в продажу! Даже во время наполеоновских войн, и то Джеймс Пейдж умудрялся выпускать крошечные бюллетенчики на олеографе. И до тех пор, пока я жив и пока у меня в кармане есть хотя бы два медяка, я любым способом буду выпускать газету. — Любым способом? — словно эхо, повторил Мейтлэнд. — Ничего не понимаю. — Мы размножим газету вручную. Текст переведем на восковку и отпечатаем на стеклографе у себя в редакции. Лицо Мейтлэнда заметно просветлело, он уже не считал Генри сумасшедшим, хотя и продолжал с сомнением поглядывать на него. — С восковки вы получите лишь восемьсот экземпляров, и притом последние двести будут наверняка слепые. — А мы изготовим несколько восковок. Сократим размер газеты до минимума. Если шесть машинисток будут работать всю ночь напролет, мы к утру будем иметь пять тысяч экземпляров газеты-листка. Хватит разглагольствовать, давайте приступать к делу. Велите мисс Моффат позвонить в бюро мисс Реншоу, чтобы она прислала нам всех свободных машинисток с машинками. Мы заплатим им за сверхурочные полторы ставки. Принесите мне материал с телетайпа. И скажите Фенвику, Пулу и этому мальчику Льюису, что я прошу их немедленно прийти ко мне. Четверть часа спустя Пейдж уже сидел за своим столом без пиджака, спокойный, с ясной головой, но в состоянии восторженного возбуждения, а Фенвик, Пул и Боб Льюис стояли вокруг, готовясь диктовать материал для сокращенной газеты. У мисс Моффат отобрали стул, и она принесла себе вращающуюся табуретку. Мейтлэнд сидел рядом с Генри, потирая подбородок, — в глазах его теплилась надежда. — Мы расскажем всему городу, что эти разбойники сделали с нами. — Нет, ни слова, Малкольм. Газета будет говорить сама за себя. И вся страна услышит об этом. — Буйный, неодолимый порыв овладел Генри; возможно, в ту минуту он действительно был немножко не в своем уме. — И она заговорит так громко, что, быть может, навсегда заткнет глотку «Хронике». Им, конечно, представляется, что они — великие умники, но, помяните мои слова, на этот раз они здорово просчитались. — Он обернулся к мисс Моффат, которая смотрела на него, словно на привидение. — Мы дадим крупными буквами заголовок: «СЕВЕРНЫЙ СВЕТ», а ниже: «Все новости, какие мы могли напечатать». Глава XIV На следующее утро, проведя после завтрака обычное совещание на кухне, миссис Пейдж отправилась в город. Несмотря на многократные уговоры Ханны, твердившей, что «нечего жалеть себя», настроение у Алисы было неважное — не столько из-за того, что она страшилась грозившей ей нищеты, сколько от грустного ощущения, что общество отвернулось от нее. На прошлой неделе леди Уэзерби устраивала большой прием, но ни она, ни Генри не были приглашены. Это было для Алисы горькой пилюлей — ведь она всегда так гордилась своей особо нежной дружбой с Элинор Уэзерби — и могло быть зловещим предвестником того, что ее отношения с Кэтрин Бард и другими знакомыми тоже ухудшатся. Теперь уже Алисе начало казаться, что даже торговцы стали менее почтительны с ней. Мистер Скейд, мясник, был с ней весьма нелюбезен в прошлую субботу, когда, забыв заказать окорок, она попросила срочно прислать его на квартиру. Поэтому Алиса не очень склонна была разгуливать по шумным улицам, однако надо же как-то развлечься, и она решила сходить к своей портнихе, мисс Дженни Робинсон, которая переделывала ей серое муаровое платье — то самое, что она купила у Дженнерса, когда прошлой весной гостила у своей сестры в Эдинбурге, и, как сказала Ханне, «терпеть не могла из-за сборок на рукавах». Пока она шла по Парк-роуд, ничего примечательного не произошло, но неподалеку от центра города внимание ее вдруг привлекло необычное зрелище. У газетного киоска на площади Виктории собралась большая толпа; оживленно переговариваясь и теснясь у прилавка, люди нарасхват покупали какой-то бюллетень. Любопытство Алисы было возбуждено. Она встала в очередь и не без труда получила, наконец, листок, оказавшийся маленькой газетой, напечатанной вручную. Только тут она увидела название: «СЕВЕРНЫЙ СВЕТ». Сначала она ничего не могла понять: должно быть, это какая-то реклама, решила она; потом в ее смятенном уме мелькнула мысль — страшная, как удар ножом. Да ведь это же их газета! Она вздрогнула от ужаса. Неуверенно сделав несколько шагов вперед, она, как испуганная курица, закружилась на месте, потом остановилась и, сказав себе: «Нет, это выше моих сил», — решила не идти к мисс Робинсон. Она повернула назад и, избегая людных улиц, пошла домой, повторяя про себя: «Это конец». Тем временем толпа возле газетного киоска не убывала, и Арчибальд Уэзерби, стоя у окна своего кабинета, из которого виден был угол площади, задумчиво созерцал необычную картину. Он считал, что никто в городе лучше него не может угадать, в какую сторону подует ветер, однако то, как было принято появление отпечатанного на стеклографе «Северного света», поразило даже его. Когда он, по обыкновению, совершал утренний обход фабрики, во всех цехах только и говорили об этом событии. Все были возмущены. Управляющий Холлидей, сопровождавший его во время обхода, сказал, что «Хроника» не имела права опечатывать типографию «Северногосвета»: стыд и позор, что старую хедлстонскую газету поставили к стенке какие-то чужаки! Джим Дэвис, его главный мастер, детина шести футов росту, капитан и полузащитник команды, выступавшей на международных состязаниях за «Пятнадцатую лигу регби», важная персона и всеобщий любимец, с чьим мнением считался даже Уэзерби, открыто заявил от имени всех: — Это грязный трюк, сэр Арчи. И как раз когда у Пейджа дела пошли на лад и он начал одерживать над ними верх. Тут что-то надо бы сделать, только боюсь, никто и пальцем не шевельнет. Эти замечания, особенно многозначительная и небезынтересная фраза о том, что «дела у Пейджа пошли на лад», все еще вертелись в мозгу Уэзерби, когда он задумчиво стоял у окна, раскуривая свою первую в этот день сигару. Его лично все это не очень волновало, однако было тут одно обстоятельство, которое привлекло его внимание, как человека проницательного и умеющего из всего извлечь выгоду. Его тщеславие — а оно было немалое — нашептывало ему, что он — первый человек в городе. Когда он вручал кубки на местных спортивных состязаниях или выдавал призы в средней школе, троекратное «ура» в честь сэра Арчи отдавалось сладостной музыкой в его ушах, равно как смех и аплодисменты, которыми награждали его, когда он, с сигарой в одной руке и бутылкой портвейна в другой, произносил одну из своих знаменитых речей на ежегодном банкете «Благородного ордена верных северян». Частенько, возвращаясь после такого события домой в своем «даймлере», где можно было так уютно укутать ноги меховой полостью, он весело говорил жене, которая, пожалуй, была наименее восторженной из всех его слушателей: «А знаешь, Элли, твой муж — самый популярный человек в Хедлстоне». И вот сейчас, прищурившись, словно для того, чтобы лучше разглядеть открывавшуюся перед ним перспективу, он со всею ясностью увидел, какая это для него возможность еще больше возвыситься в глазах общественного мнения, не упуская главной цели — «попутно принести пользу и себе». Выдать из своего кармана заем в десять, пятнадцать да, пожалуй, и в двадцать тысяч фунтов ему ровно ничего не стоит. Зато Пейджа и «Северный свет» это может спасти. Новость распространится по городу со скоростью степного пожара. Ей-богу, его превознесут до небес за то, что он вовремя пришел на помощь, выступив как поборник справедливости и честности и поддержав правое дело и престиж Хедлстона. Кроме того, весьма логично размышлял далее сэр Арчи, это еще окупится сторицей, когда он выдвинет свою кандидатуру в парламент. Хотя Пейдж не такой человек, которого можно заранее связать какими-либо обещаниями, но он безусловно поддержит его на следующих выборах. Все-таки на Генри можно положиться, чего отнюдь нельзя сказать об этом типе Нае — тот, пожалуй, слишком хитер и не внушает доверия. Человек быстрых решений, Уэзерби несколько секунд отчаянно попыхивал сигарой — признак большого умственного напряжения, — затем, нажав на зуммер, вызвал секретаря. — Соедините меня с «Северным светом». — Но поскольку секретарь не уходил, ожидая дальнейших приказаний, новая мысль родилась в мозгу Уэзерби: — Нет… сначала я поговорю с леди Уэзерби. Тем временем миссис Пейдж вернулась домой; от уныния, с каким она утром пустилась в путь, не осталось и следа, — такие переходы были у нее нередки, ибо настроение ее менялось самым удивительным образом. Причиной тому была мысль, что постигшее их несчастье приключилось не по ее вине. Она прошла в библиотеку и, черпая силы в растущем сознании своей правоты, решила во что бы то ни стало быть спокойной, выдержанной, уравновешенной. Эту беду навлек на них Генри, а она с самого начала предупреждала его, но он не обращал внимания на ее предупреждения, и вот теперь — результат налицо. Позволив себе последнюю поблажку в виде трагической улыбки, она вдруг перешла на просторечие своих родных мест, что с ней иногда случалось, когда она разговаривала сама с собой: «Ну-с, моя красавица, не видать вам теперь Гавайских островов, как своих ушей. И прием ваш в честь открытия филармонического сезона тоже тю-тю». Затем, собравшись с духом, Алиса начала соображать, как же быть дальше. Она не отвернется от Генри, все-таки она была ему хорошей женой, а если на этот раз и не удержится от упреков, то по крайней мере постарается смягчить их проявлением участия. Алиса уже строила планы, какие жертвы она принесет, чтобы поддержать семью и восстановить ее честь. Само собой разумеется, прежде всего придется продать драгоценности, которых у нее, правда, не так уж много, ибо Генри никогда не стремился приобретать их, да и она сама не любила ярких украшений — не в пример Элинор Уэзерби. Но все же то немногое, что у нее есть, не даст им умереть с голоду. Однако она может сделать больше, гораздо больше, и чем сильнее разыгрывалось ее воображение, тем увлекательнее были открывавшиеся перед ней перспективы. Разве не может она завести магазин и продавать свое вышиванье или, скажем, открыть кафе-кондитерскую, где в спокойной и изысканной обстановке будет собираться каждый вечер избранная публика? Подумав немного, она решила назвать кафе «Цветок лаванды» и уже-видела себя и Дороти в очаровательных форменных платьях того оттенка, какой им больше всего к лицу. Но тут ей на ум пришла новая блестящая идея: она вспомнила про чудесные пшеничные лепешки, которые Роза так хорошо пекла в Бэнксхолме и которые, конечно, могут составить гордость нового заведения. Она напишет Розе, своей милой Розе, и попросит прислать рецепт… сегодня же напишет… Но мысли о сестре и о родном доме перенесли Алису из будущего в прошлое. Мечты, рожденные фантазией и возникавшие порой от какого-нибудь слова, запаха, далекого крика, слабого перезвона колоколов, звуков рояля в тихий воскресный полдень, овладели ею сейчас и мгновенно нахлынули волною грустных воспоминаний. Они уводили ее все дальше и дальше в детство: вот она стоит в большой темной кухне, наполненной ароматом свежих лепешек, вот берет одну из них, еще горячую, с золотистой корочкой и, весело смеясь, бежит во двор, к качелям за кустами. Она явственно слышит, как скрипят качели, как цокают по аллее копыта отцовского пони, запряженного в двуколку, как блеют овцы далеко на Чевиотских холмах, как пронзительно кричит торговка рыбой, проходя со своей тяжелой корзиной по дорожке за живой изгородью: «Свежее филе… совсем свежее, сегодняшнее… свежая рыбка из Фёрта…» Раздался стук в дверь, и вошла Ханна. — Вы будете завтракать, миссис Пейдж? Алиса сразу пришла в себя, снова очутилась в Хедлстоне и, вернувшись к взятой на себя роли спасительницы семейства, спокойно сказала: — Дайте мне поджаренного хлеба с сыром и стакан молока. — Бодьше ничего? — Нет, благодарю вас, Ханна. «Знает», — подумала Алиса, когда Ханна ушла, и решила, что старая шотландка только больше станет уважать ее — и за воздержание, и за этот первый шаг к экономии. Однако, когда поджаренный хлеб с сыром прибыл на подносе, порция оказалась более чем изрядной, и Алиса с удовольствием принялась за еду. Вообще, это было одно из ее любимых блюд, и Ханна, возможно еще и для того, чтобы подбодрить Алису в ее воздержании, приготовила его на славу. Алиса съела все до последней крошки, затем поднялась к себе наверх, намереваясь, по обыкновению, отдохнуть. К своему удивлению, она заснула и проснулась уже после трех от телефонного звонка. Она взяла трубку и тотчас узнала голос леди Уэзерби. — Алиса, дорогая, это вы? Говорит Элинор Уэзерби. Алиса, мы хотим, чтобы вы с Генри пришли к нам пообедать в четверг. Нет, никаких гостей у нас не будет, просто уютненько посидим вчетвером. Договорились? Пораженная и еще не вполне проснувшаяся, Алиса не верила собственным ущам. Она только смогла произнести: — Да… да… по-моему, мы свободны. — Прекрасно, значит, мы вас ждем. Только сегодня утром Арчи говорил, что мы давно вас не видели… — Да, в самом деле, — не утерпела Алиса. — Признаюсь, я немножко обиделась, когда на прошлой неделе не получила приглашения к вам на вечер. — Ах, моя дорогая, была такая скучища. К тому же, мы знаем, как занят сейчас Генри, да и вы, я уверена, вряд ли смогли бы прийти. Но сейчас мы хотим видеть вас обоих. Какой необыкновенный человек ваш муж… он буквально взбудоражил весь город. Так ждем вас в четверг. И приходите пораньше. Кровь горячей волной прихлынула к лицу Алисы, когда она положила трубку на место. Ее уважают, несмотря на всю глубину постигшего их несчастья, и уважают за ее личные качества. То, что из всех ее друзей именно Элинор Уэзерби в такую трагическую минуту проявила к ней внимание, было самым большим комплиментом, какой она когда-либо получала. Она причесалась, посмотрела на себя в зеркало и спустилась вниз, куда Ханна принесла ей чашку крепкого чая и несколько сухариков. — Прикажете сегодня приготовить баранину, миссис Пейдж? И снова Алиса почувствовала участие, но сдержалась и не откликнулась на него. Она велела Ханне, как всегда, поджарить окорок. В конце концов, он уже куплен, а кто знает, что будет у них на обед завтра? День медленно клонился к вечеру. Подкрепившись долгим отдыхом и чаем, Алиса решила чем-нибудь заняться. Генри еще не вернулся, и она целый день не имела от него вестей. В ожидании его она решила написать письмо сестре, чтобы не только попросить рецепт приготовления лепешек, но и сообщить о постигшем ее несчастье. Она села к бюро, вынула листок почтовой бумаги и, подумав немного, начала изливать душу: «Дорогая Роза! Случилось нечто совершенно ужасное…» Шум подъехавшей машины прервал ход ее мыслей. Не успела она поднять голову, как услышала звук отпираемой ключом двери. А через несколько секунд появился и сам Генри. К этому времени Алиса успела обдумать, что скажет ему — и не столько зло, сколько печально, — но прежде чем она успела вымолвить хоть слово, он уже подошел к ней, поцеловал и взял за руку. Он был очень бледен — лишь на щеках горел яркий лихорадочный румянец. — Алиса, — без всякого вступления начал он, словно не в силах сдержаться, — я снова обрел веру в порядочность, здравомыслие и исконную доброту людей. Услышав такое начало, она широко раскрыла глаза: в минуты волнения Генри любил выражаться высокопарно, но сейчас она уж никак этого не ожидала. А то, что он сказал дальше, и вовсе повергло ее в изумление. — Сегодня утром банк, или, если угодно, Уэзерби, так как это идет из его кармана, дал мне заем. И сумму куда большую, чем я ожидал. А знаешь подо что? Под доброе имя «Северного света». — Ничего не понимаю, — пролепетала она, обеспокоенная его возбужденным видом. — Я же видела этот жалкий листок. — Этот самый листок как раз и сделал все, моя дорогая. — Он говорил теперь более спокойно, стараясь держать себя в руках, и все же еще никогда в жизни она не видела его таким взволнованным. — То, что мы, несмотря ни на что, из последних сил продолжали выпускать газету, заставило, наконец, людей прозреть. Сегодня в редакции все утро звонил телефон, и нас буквально засыпали телеграммами. В вечернем номере «Тайнкаслского эха» напечатана изумительная передовица… А завтра будет опубликована другая — в «Манчестерском курьере». — И он улыбнулся впервые за много недель. — Даже священники и те в последнюю минуту решили поддержать нас. Глимор позвонил мне и сказал, что посвящает нам свою воскресную проповедь на тему: «Да будет свет…» — Но, Генри, — еще не убежденная всем этим, возразила она, — как же вы сможете выпускать газету? — До понедельника будем выпускать ее вручную… это тоже принесет свою пользу. — Он снова улыбнулся. — Том Гурли сказал мне, что любители-коллекционеры платят ему за номер по полкроны — он скоро просто разбогатеет. А с понедельника мы снова начнем ее печатать. Майор Ситон отдал в наше распоряжение здание арсенала — на любой срок, сколько нам понадобится: завтра мы перевозим туда машины. Пул с Льюисом, да и все остальные, даже Хедли, горят нетерпением взяться за дело. — Но, Генри, не можешь же ты вечно выпускать газету в арсенале? — Конечно, нет. Это временная мера, пока мы не подыщем постоянного помещения. Думаю, я не ошибусь, если скажу, что еще до конца года мы вернемся в прежнее здание. Неужели ты не понимаешь, как это ударило по «Хронике»? Они купили типографию, а договор-то на аренду по-прежнему в моих руках. По закону они обязаны произвести переоборудование в течение трех месяцев. А к концу этого срока, если я еще что-нибудь донимаю, они будут разорены и с радостью продадут типографию кому годно. Говорю тебе, Алиса, никогда в жизни я еще не был так счастлив. Я расплатился с Северной бумажной компанией, выдал жалованье рабочим и оплатил все счета. Слава богу, я выпутался из беды, и если ты еще немного потерпишь, то наш дом скоро снова будет записан на твое имя. — Ты в самом деле думаешь… — недоверчиво начала она, все еще боясь поверить теперь, когда она почти примирилась с мыслью о крахе, в эту внезапную перемену. — Я могу лишь сказать, Алиса, что питаю самые радужные надежды… и полон глубочайшей благодарности. А сейчас, — он устало приложил руку ко лбу, — мне надо ехать в арсенал. В шесть часов у меня назначена там встреча с Ситоном. Но мне непременно хотелось заехать и сообщить тебе приятные новости. — Если все действительно так хорошо, Генри, — и она вопросительно поглядела на него, — то, может быть, мы сумеем открыть и филармонический сезон в этом году? — Конечно. Я, безусловно, опять займусь концертами. Лучшей рекламы и не придумаешь, а кроме того, мы и сами получим удовольствие. — В таком случае… Я, значит, как всегда, смогу устроить прием? Он весело рассмеялся и погладил ее по щеке. — Конечно, дорогая, и даже непременно. Ты же знаешь, мне так приятно доставить тебе удовольствие. Тут даже поговаривают о том. чтобы устроить в мою честь обед. Это тебя тоже должно порадовать. Когда он ушел, Алиса долго сидела молча, обдумывая случившееся. Затем, покачав головой, словно признавая, что есть вещи, недоступные ее пониманию, она медленно разорвала начатое письмо и, взяв другой листок бумаги, написала: «Дорогая Роза! Случилось нечто совершенно необычайное…» ЧАСТЬ ВТОРАЯ Глава I Леонард поставил на место кий и выглянул из окна бильярдной: шел дождь, улица, окаймленная мокрыми деревьями, была почти пуста. Маркер Джо остановился рядом с ним, вертя в пальцах кубик зеленого мела. — До чего же сыро на дворе, — сказал он. — Могли бы сыграть еще по сотне, мистер Най. Но Наю уже не хотелось играть — не было настроения, да и стол стоял так криво, что шары проложили дорожку и неизменно катились в одну и ту же угловую лузу. На улице, в сером свете дня, несколько рабочих, забившись под брезентовый навес, пили чай у огня, пылавшего в железной печурке. Казалось, они только и делали, что пили чай, который один из них кипятил в огромном чайнике. Они разворошили мостовую еще две недели назад, но вырытая ими яма по-прежнему продолжала зиять, а вокруг грудами лежали камни, на которых стояли фонари «летучая мышь». Зрелище этого стоического равнодушия в другое время позабавило бы Ная, но сейчас лишь еще больше обозлило его. Вот в такую примерно яму попали и они со Смитом — с той только разницей, что чай из их чайника быстро и неотвратимо вытекал. «Ну и пусть все катится к черту», — подумал Най. Взяв на вешалке макинтош и зонт, он вышел из гостиницы и направился в редакцию: ничего другого делать не оставалось. Последний месяц они выпускали «Хронику» уже по инерции: тираж ее упал до двадцати шести тысяч, тогда как «Северный свет» расходился в семидесяти тысячах экземпляров, почти достигнув своего обычного уровня. Наю было совершенно ясно, что им никогда уже не догнать Пейджа. Большинство их служащих вернулись в Лондон, а они со Смитом еще оставались здесь, пытаясь сохранить видимость нормальной работы в несбыточной надежде на то, что, быть может, кто-нибудь купит газету. Они уже пробовали продать ее тому же Рикеби, но он и слышать об этом не хотел. В дирекции кому-то пришла в голову блестящая мысль попытаться спасти хоть какие-нибудь крохи: только, по мнению Ная, никакой надежды на это не было, да и не могло быть. Смит продолжал изображать бурную деятельность, но она становилась все более бесцельной и лихорадочной — он выдохся и сам понимал это. При таких темпах падения тиража Соммервил не долго будет с ними нянчиться, и Най со дня на день ожидал, что их обоих выгонят с треском. Он усиленно убеждал себя, что для него это не такая уж страшная беда: все-таки он не какой-нибудь средний корреспондентишко, который со всех ног кидается выполнять любое приказание хозяина, получает гроши и почти не имеет надежды когда-либо выбиться в люди. На Флит-стрит знали его умение давать нужный материал, и хотя иной раз, быть может, и приходится срезать угол — чего тут огорчаться, если это позволяет прийти к цели раньше других. Он знал, что не лишен ума, таланта, индивидуальности, что пишет он легко и живо. Без особого труда он выучил французский и немецкий, свободно разговаривал на этих языках. Он неплохо разбирался в современном искусстве и мог не хуже иных знатоков написать бойкую статью о Пикассо, Бюффе или Модильяни. Имел он представление и о музыке и, хотя ни разу в жизни не взял ни одного урока, мог сесть за рояль и сыграть что угодно по слуху. Неплохо сражался в теннис, а на бильярде мог в любое время забить сотню шаров. При желании он умел нравиться, и, стоило ему захотеть, лишь немногие — будь то мужчина или женщина — способны были противостоять его обаянию: он, что называется, умел влезть в душу. Работая у Джохема иностранным корреспондентом в Европе, он блестяще показал себя в зарисовках из жизни международной аристократии в Сент-Морице, на мысе Антиб и в Довиле — и все благодаря своей способности проникать в такие места, как «Корвиглия-клуб», «Иден-Рок» и «Нормандия», и чувствовать себя как дома там, где любого другого корреспондента уже давно вышвырнули бы за дверь. Вот тогда-то он впервые и проявил свое удивительное умение исказить любое интервью и так преподнести слова своих жертв, что они оказывались героями «скандальчика», щекотавшего нервы читателей. А до чего же забавны были их жалкие письма с протестами, которые неизменно помещались где-нибудь в самом незаметном уголке газеты! Время от времени он шутки ради выступал с громовой статьей против какой-нибудь модной книги: надергав из контекста несколько фраз, он умудрялся настолько извратить замысел автора, что тот представал перед читателем либо мерзавцем, либо кретином. Позже, уже работая на Соммервила, в период довольно натянутых отношений между Англией и США, он с успехом использовал эти свои способности в еженедельных обзорах из Нью-Йорка и так превозносил американское процветание, что еще больше разжигал чувство горечи, владевшее тогда англичанами. Поэтому Най был уверен, что и сейчас сумеет получить назначение в Америку, пожалуй, от Мигхилла и, кстати, избежит этой чертовой английской зимы. А не то, если повезет, может удастся договориться, чтобы его послали на кинофестиваль в Канн… над этим, пожалуй, стоит поразмыслить; он завязал немало всяких связей на Ривьере, где — не без гордости вспоминал он — ему довелось интервьюировать всех знаменитостей, начиная с сестер Габор и кончая Ага-ханом. Кто-кто, а уж он-то побывал во всяких передрягах, знает дело и всегда сумеет добыть себе теплое местечко. Однако, несмотря на все усилия поднять свой престиж в собственных глазах, гордость Ная была уязвлена тем, что на этот раз он провалился, а главное — что верх над ним одержал такой человек, как Пейдж. С первой их встречи неприязнь Ная к владельцу «Света» непрерывно росла, а сейчас и вовсе превратилась в ненависть. Конечно, с яростью говорил он себе, если бы Смит так не церемонился, они бы в два счета одолели этого типа. Правда, идея покупки типографии, которую он подал, бумерангом ударила по ним самим — при одной этой мысли Най взвивался от злости, — и все же в принципе она была правильной. В борьбе не должно быть полумер. Тут уж надо не колеблясь ставить на карту все. А Смит никогда на это не соглашался. В конечном счете ему же больше всех и попадет. Он вообразил, что без труда добьется успеха, возлагал на успех большие надежды, думал, что это вернет ему жену; а теперь просто смешно смотреть, как он скис. За последние недели от его важного вида не осталось и следа, и, хотя он продолжал метаться в поисках выхода, достаточно было взглянуть на него, чтобы понять, что он сел в галошу. Раздумывая над всем этим, Най дошел до Хлебного рынка. Перед старой ратушей на щите висела афиша, оповещавшая о концерте — первом из серии филармонических концертов, устраиваемых Пейджем для восстановления колокольни св. Марка; концерт был назначен на воскресенье, 15 сентября. Хотя Най и решил про себя, что музыканты и певцы, которых откопал Пейдж, — мелкота, второсортный сброд, однако это мало способствовало его успокоению. Он круто повернулся и, пересекая площадь, увидел Пейджа, спускавшегося со ступенек здания, где помещалась редакция «Северного света». Последнее время Най старался не сталкиваться с ним: уже один вид этого человека был ему более чем неприятен. Рядом с Пейджем шла какая-то молодая женщина. И, надо сказать, красотка: высокая, аппетитная, но не слишком пышная — словом, как раз в меру. Даже на таком расстоянии видно было, что в ней что-то есть. На секунду Най оказался сбит с толку — кто же она такая? — но тут из подъезда вышел сын Пейджа (Най раза два видел его: эдакий высокий, длинноволосый тип, смахивающий на поэта), и женщина с улыбкой взяла его под руку. Никто из них не заметил Леонарда — он не хотел попадаться на глаза и лишь исподтишка наблюдал за ними, повернувшись вполоборота к витрине какого-то магазина, чтобы закурить. Они сели в старенькую машину Пейджа — «воксхолл» пятилетней давности, маленькую и старомодную: Най и в ней узрел какую-то нарочитую скромность. Когда Най прибыл в редакцию, Смит, как он и предполагал, с видом занятого человека сидел за письменным столом; на самом же деле он просто строчил письмо своей Минни — Най догадался об этом по тому, с какой поспешностью Смит сунул письмо под блокнот при его появлении. За последнее время Смит до того похудел, что это бросалось в глаза: точно голодные вороны ободрали с его костей все мясо. — Есть что-нибудь новенькое? — спросил Най, бросаясь с размаху в кресло. — Ровно ничего. Это прозвучало почти трагично, хотя в голосе Смита все еще чувствовалась слабая надежда. Най обозлился: ему захотелось столкнуть его лбом с неумолимой действительностью… — Что слышно от многоуважаемого Вернона? — Ничего. — Смит несколько раз высморкался; он опять простудился. — Как бы то ни было; лучше никаких вестей, чем плохие. Вот если бы… — …что-нибудь подвернулось, — докончил Най, передразнивая его. Смит покраснел. — Твоя блестящая идея не очень-то нам помогла. Откровенно говоря, попросту сели на мель. — А откуда я мог догадаться, что Пейдж вздумает выпускать этот чертов листок? От такого ханжи чего угодно можно ждать. Ей-богу, — вскипел вдруг Най, — до сих пор не забуду первую встречу с ним, когда он обрушился на нас с проповедью о священной миссии печати. Вот уж терпеть не могу этих слащавых сеятелей добра; подумаешь, благородная душа, решил создать на земле Утопию с помощью какого-то паршивого листка. Мне кажется, я знаю человеческую натуру. А газетное дело и вовсе изучил вдоль и поперек. Это такой же чертов бизнес, как и любой другой, и главное здесь — деньги и власть. Чтобы добиться этого, нужен большой тираж. А чтобы был тираж, надо давать читателям то, что они хотят читать. А что они хотят читать?.. Во всяком случае, — большинство? Им подавай что-нибудь эдакое, со смаком — разврат, скандал или сенсацию. Старик Джохем в полной мере доказал это, доведя свой «Воскресный вестник» до семи миллионов экземпляров, и все благодаря пространным судебным отчетам всяким разоблачениям. Так зачем же поднимать из-за этого шум? Люди есть люди. Я лично не вижу ничего страшного в том, что человек развлекается — пусть себе веселится, пока водородная бомба не прихлопнула нас всех. Мир все равно летит в тартарары, и никакие Пейджи и сеятели добра не спасут его. Смит молча выслушал эту диатрибу и сказал: — Можешь говорить что угодно, но я лично ничего не имею против Пейджа. Он славный человек. — Даже очень, — с горечью заметил Най. — Я только что повстречался с ним. Он отлично выглядит… настоящий благодетель рода человеческого. — Он затушил сигарету. — С ним был и сынок. И какая-то бабенка. — Молодая? Хорошенькая? — Это слабо сказано. Красотка! Высокая, пышненькая, но не слишком, как раз в меру. Я даже на расстоянии заметил, что в ней что-то есть. — Это жена Дэвида. — Дэвида, — иронически повторил Най. — Э, братец, да ты говоришь о нем так, точно он твой близкий родственник. Смиту этот разговор был явно не по душе, и он с недовольным видом принялся перекладывать на столе бумаги. А Най иронически подумал о том, что теперь, когда беда надвинулась на них вплотную, Смит снова впал в набожность. На днях, неожиданно войдя к нему в комнату, он застал своего коллегу на коленях: Смит молился в надежде, что хоть господь бог поможет ему… честное слово, даже хуже праведного Ифиэла Мигхилла, который по воскресным вечерам устраивал пение псалмов на своей даче в Сёррее. — Почему мы до сих пор ее ни разу не видели? — спросил Най. — Кого? — Да эту дамочку, конечно. — Они живут очень уединенно… в Слидоне. — Мне она не показалась тихоней. — О господи, давай оставим Пейджей в покое, — обрезал его Смит. — Это приличные люди. — А я ничего не имею против них. Просто ненавижу их нутро, принципиально ненавижу. — Вот ведь какой великий ненавистник рода человеческого. — Я человек злой. Согласен. А пока что я иду пить пиво. Леонард встал и, оставив Смита одного, направился в находившийся на той же улице ресторан «Виктория», где он заказал стопку шотландского виски и стакан бархатистого пива. Почему-то у него из головы не выходила жена молодого Пейджа — впрочем, что ж тут удивительного: в таком городе, как Хедлстон, и посмотреть-то не на кого, если не считать нескольких проституток, с наступлением темноты появляющихся у вокзала. Да, она произвела на него впечатление. Най все дивился, почему до сих пор ни разу не видел ее. Должно быть, молодой Пейдж держит ее взаперти: наверняка ревнивец и, конечно, влюблен в нее — это видно с первого взгляда. Най был не очень падок до женщин. Во-первых, он не доверял им. И потом, как он деликатно выражался, у него было их столько, что они давно перестали его волновать. Поэтому, хотя он и подумал о том, что такая дамочка была бы недурна в постели, она заинтересовала его не только с этой стороны. Уж очень она не похожа на Пейджей — скорее под стать людям его типа. Он инстинктивно угадывал, что между ними есть некое сродство, нечто скрытое и совершенно неожиданное. Чем объяснить это смутное, странное ощущение? Он все снова и снова задавал себе этот вопрос и не мог найти на него ответ. Он вспомнил, правда, — хоть это и не могло служить разгадкой, — что однажды уже испытал нечто подобное. Как-то вечером, много лет назад, когда он был еще совсем зеленым молодым репортером, только начинавшим свою карьеру на Флит-стрит, он пошел с приятелями пообедать. Все изрядно выпили, и, когда, расставшись с ними, он направился к себе, на Пикадилли, его подцепила проститутка. Они пошли в Гайд-парк, было темным-темно, и он почти не видел ее лица. Десять лет спустя, входя в автобус на Виктория-стейшн, он столкнулся вдруг с какой-то женщиной. На секунду-другую взгляды их встретились, оба узнали друг друга, и он понял — не столько потому, что вспомнил ее, сколько по какому-то внутреннему ощущению, — что перед ним та самая незнакомка, с которой он был тогда близок. Если бы Леонарду дали такое задание, он мог бы написать занятную статейку на две колонки о Фрейде и его теории, однако Най никогда не был силен в психологии, и к тому же он отлично знал, что ни разу в жизни и полсловом не обменялся с женой молодого Пейджа, а тем более и пальцем не дотронулся до нее. Но почему-то встреча с ней вызвала в нем то же самое ощущение, какое он испытал тогда, на ступеньке автобуса, — ощущение, что при каких-то обстоятельствах, не очень для него благоприятных, он видел ее раньше. Он пытался убедить себя, что это просто фантазия. Должно быть, он видел ее, когда она приезжала в Хедлстон за покупками, — ее образ запечатлелся у него где-то в глубине сознания, и теперь она представляется ему давней знакомой. И все же… все же он не был в этом убежден. Неуверенность начинала уже действовать ему на нервы, но тут в ресторан вошел Смит. Най молча смотрел, как он подошел к столику, сел, снял шляпу и вытер капли дождя на затылке. — Никаких вызовов нет, — сказал он, — вот я и решил присоединиться к тебе. Питер сидит у телефона. В редакции холодно сегодня. — Выпьешь? — Пожалуй, да. — Он нервно облизнул губы. Най наблюдал за ним. Он уже давно ждал этого. Он знал Смита… Видел его насквозь. Знал, что этот человек строгих правил, этот добрый христианин сдает, когда приходит беда. Вино для Смита было ядом, и потом, после каждой попойки совесть не давала ему покоя. Но дважды на памяти Леонарда он напивался до чертиков — не ради веселья, а просто потому, что иначе не мог. В Австралии, потеряв работу в «Мельбурнском эхе», он запил на целых три месяца. Два года назад, в то лето, когда от него ушла жена, он провел весь свой отпуск в одном брикстонском ресторане и чуть не дошел до белой горячки. Вот почему Наю любопытно было посмотреть, что же будет на этот раз. — Ты что пьешь? — спросил Смит. — Виски и пиво. — Ну, а я… — Он кисло улыбнулся. — Я выпью медового эля. «Еще держишься, дружище, — подумал Леонард. — Ну ничего, конец все равно будет тот же». Они долго молчали. Дождь барабанил в окна. В зале было пусто. У стойки двое мужчин спорили о том, как закончится в субботу футбольный матч: каждый ссылался на таблицу первенства, опубликованную в мигхилловском «Глобусе», в которой ни тот, ни другой не мог разобраться. Най попытался переключить свои мысли на Канн: ему так хотелось попасть в число обозревателей кинофестиваля, — но из этого ничего не получилось, и он снова принялся думать все о том же. — Послушай, Смит, — сказал он наконец. — Ты, возможно, удивишься, но я считаю, что мы должны пойти на этот концерт. — На какой еще концерт? — На благотворительный, который устраивает Пейдж в субботу. Смит вытаращил глаза на своего коллегу: Най сидел в накинутом на плечи пальто, глубоко уйдя в кресло. — Ты шутишь! — Не уверен. Но я за то, чтобы пойти. — Почему? — Да просто так, пришла в голову одна идея. — Ох, уж эти твои идеи! — Он мрачно глянул на Ная и одним глотком осушил стакан с элем. — Последняя была просто изумительна. Най не собирался затевать ссору по этому поводу. Он выжидал, зная, что Смит не вытерпит и попытается выяснить, что у него на уме. — Так в чем же все-таки дело? — Мне кажется, — не без едкой иронии заметил Най, — что нам не мешало бы побывать в обществе этих милых людей. Ты ведь из тех, кто любит вращаться в свете. И потом, не убираться же нам из города втихомолку. Давай в последний раз покрасуемся на людях и отбудем с шиком. Ты можешь достать билеты? Смит неуверенно посмотрел на него. — Думаю, что да. — Прекрасно. Постарайся добыть места поближе. И прежде чем Смит успел задать новый вопрос, Леонард встал, заплатил по счету и вышел. Глава II Через два дня миссис Пейдж, весело сновавшая по дому, столкнулась в холле с Дороти, которая только что вернулась из Тайнкасла и направлялась в кухню выпить, по обыкновению, стакан молока с сухим печеньем. — Наконец-то, Дорри! Я хочу, чтобы ты отвезла записку Дэвиду с Корой. — В Слидон?! — возмутилась Дороти, точно ее посылали на Северный полюс. — Да, милочка. Папа только что звонил из редакции. Мы хотим, чтобы они приехали к нам в воскресенье позавтракать перед концертом. — Но, мама, у меня сегодня был такой тяжелый день. Ведь ехать в Слидон придется на автобусе. А эта старая колымага, пока на ней доберешься, всю душу из тебя вытрясет. — Можешь поехать на велосипеде, душенька. Зачем же было тогда его покупать? Да и день сегодня чудесный. — У него спустила передняя шина. — Накачай ее. Тебе это полезно. Ты в последнее время мало занимаешься спортом. Причина этого неожиданного приглашения, равно как и необычного появления Генри с Дэвидом и Корой на улицах Хедлстона, крылась в письме, которое Пейдж получил из Скарборо от доктора Ивенса. Этот жизнелюбивый психиатр, продолжая придерживаться оптимистического взгляда на исход болезни Дэвида, тем не менее рекомендовал, чтобы Дэвид не замыкался в Слидоне, почаще приезжал в город, и «побольше бывал на людях». Такой совет пришелся очень по душе миссис Пейдж, которая уже неоднократно говорила то же самое мужу, и поэтому она рьяно принялась за дело. Итак, она с улыбкой сунула записку в карман спортивной куртки Дороти. — Вот, милочка! — О господи, — сокрушенно вздохнула Дороти. — Если что-нибудь случится, вся вина ляжет на тебя, мама. Вообще говоря, Дороти с удовольствием отправлялась в Слидон. Делать ей было совершенно нечего. Боб Льюис позвонил ей в школу и сказал, что будет работать допоздна и не сможет пойти с ней в кино, — таким образом, поездка к Коре лишь скрасит вечер, который она все равно проскучала бы. Хотя Дороти не часто виделась с Корой, она любила свою невестку и знала, что та всегда угостит ее вкусным чаем. Итак, Дороти направилась к каретному сараю и вывела оттуда велосипед, затем, уговорив Ханну помочь ей управиться с насосом, резиновый конец которого, как нарочно, всегда соскакивал в самую критическую минуту, покатила в Слидон. Однако не успела она доехать до угла Дрейкот-авеню и Парк-стрит, как увидела, что кто-то машет ей с тротуара. Она сразу нажала на тормоз и, подведя машину к обочине, соскочила на землю. Только тут она узнала Леонарда Ная. — Здравствуйте, мисс Дорри. Рад, что вы заметили меня. Какая приятная неожиданность! — В самом деле? — невольно вырвалось у Дороти. Она не испытывала особой неприязни к Наю за то, что тот выступал против ее отца. В конце концов, это не слишком занимало Дороти, хотя она с любопытством наблюдала за тем, как Генри, которого она считала «не таким уж скверным старикашкой», с присущей ему щепетильностью пытался выкарабкаться из беды; однажды наступил даже довольно острый момент, когда казалось, они — совсем как в слезливых романах — вот-вот очутятся на улице вместе со всем своим имуществом или, вернее, тем, что от него осталось. Нет, ее отношение к Наю было продиктовано личными причинами. У нее были свои с ним счеты, и, хотя он сейчас улыбался во весь рот, словно все было замечательно в этом лучшем из миров, она прекрасно помнила, что он написал о ней в газете после того, как она опознала их «Человека-лотерею». Правда, с тех пор прошло довольно много времени, но тогда ее чуть не до смерти задразнили в школе и потом еще добрых две-три недели то и дело припоминали пикантные подробности из злополучной статьи. С тех пор при встречах на улице он неизменно снимал перед ней шляпу, но они ни разу не разговаривали. — А я думала, вы уже уехали, — с нескрываемой досадой заметила Дороти. — Теперь недолго осталось, — невозмутимо сказал он. — Вот я и подумал, что надо бы попрощаться перед отъездом. Просто чтоб вы знали, что никаких злых чувств у меня к вам нет. — В самом деле? Он продолжал улыбаться — не очень естественно, словно улыбка была приклеена к его губам. — Конечно. Ваш папаша заставил нас порядком попотеть. Но что поделаешь; в нашей работе всякое бывает. Он вытащил из кармана пачку сигарет и предложил ей закурить. Дороти, не желая показаться девчонкой, взяла сигарету. Щелкнув зажигалкой — Най принадлежал к той категории людей, у которых зажигалка всегда работает, — он спросил; — Решили прокатиться? — Да. — Превосходная машина. «Юмбер», не так ли? Давно она у вас? — Заметив, что Дороти слегка покраснела, он поспешно добавил: — О, простите… я вовсе не хотел быть нескромным. — Мне разрешили купить ее на те деньги, которые я выиграла в вашей лотерее; а то, что осталось, отец велел отдать на благотворительные цели. — Что ж, — рассудительно заметил Най, — значит, они все-таки пошли вам на пользу. Хотя Най делал вид, что не видит замешательства Дороти, ей с каждой минутой становилось все больше не по себе: неловко как-то стоять посреди улицы, неумело попыхивая сигаретой. Она частенько курила, когда с подружками заходила выпить кофе в «Эспрессо», но то было совсем другое дело, а так — это просто непристойно; если отец узнает, он разбушуется вовсю и будет прав. Она тщетно пыталась найти какой-нибудь предлог, чтобы распрощаться с Наем, но, прежде чем ей пришло что-либо в голову, он сказал: — Я как раз иду в гостиницу выпить чаю. Не хотите ли присоединиться ко мне? — Благодарю, но я еду пить чай к моей невестке в Слидон. — А, понимаю, понимаю. — Он глубокомысленно кивнул. — Я видел ее на днях в городе. Она, кажется, очень мила. — Очень. — Странная, однако, штука, — задумчиво произнес он, — вот уже два года как я в Хедлстоне, а до сих пор ни разу не встречал ее. Должно быть, она живет очень замкнуто. — Да, — отрезала Дороти, — вы, наверно, знаете, что мой брат был очень болен. И она считает, что ему лучше всего жить за городом. — Ах да, я что-то слышал об этом. — Он сочувственно кивнул. — Вашему брату повезло, у него такая хорошая жена. Они познакомились, когда он служил в армии? Она была сестрой милосердия? — Да нет, что вы! — вырвалось у Дороти. Она уже готова была, презрительно фыркнув, поправить его, как вдруг ей пришло в голову, что он пытается у нее что-то выведать, совсем как в тот раз. Те же чрезмерно учтивые манеры, те же наводящие вопросы, чтобы она сама все выболтала. Ну нет, решила она, это уж слишком, и, поняв, что может отыграться, не осадила Ная, а с самым невинным видом рассмеялась. — Над чем вы смеетесь? — спросил он. — Так, ни над чем. Просто уж очень вы ошиблись. И как только вам могло это прийти в голову? — Должно быть, я ее с кем-то путаю. Кто же она в таком случае? — Она? — И Дороти принялась сочинять, стараясь держаться как можно дальше от правды. — Она дочь одного шотландца, маминого старинного приятеля. Они с Дэвидом знают друг друга с детства. — Вот как! — не без раздражения заметил он. — Ее родители — наши большие друзья. Мы обычно проводили вместе лето. В Сент-Эндрьюз. Их дом был совсем рядом с… Бэнксхолмом… Конечно, все это было до того, как она кончила колледж и уехала преподавать. — Преподавать? Где же? — В женской школе на севере Шотландии… Точнее — в Эбердине. — Понятно. — Судя по его тону, он был вконец разочарован. — А как была ее девичья фамилия? — Элизабет Каслтон, — ответила Дороти, и глазом не моргнув. Она и сама не знала, откуда она взяла эту фамилию: должно быть, из какого-нибудь фильма, во всяком случае — фамилия вполне благозвучная. — Ее семья с незапамятных времен живет в Вест-Лотиане, хотя люди они не очень богатые. Ее дядюшка был присяжный поверенный. — Каслтон, — протянул Най, словно пытаясь вспомнить, где он слышал эту фамилию, но, естественно, так и не вспомнил. Хмуро глядя на ближайший фонарь, он еще раза два повторил ее, но тщетно. Дороти, страшно довольная тем, что сумела запутать его, решила: теперь — самое время пуститься наутек. Она поставила ногу на педаль, намереваясь вскочить в седло. — Боюсь, что мне пора. Элизабет ждет меня. — Ах да, конечно. — Най очнулся от своей задумчивости и бросил сигарету, забыв, однако, прилепить улыбочку. — Рад был вас видеть. Всего хорошего. — До свидания, — вежливо сказала Дороти. Сворачивая за угол, она посмотрела через плечо. Най все еще стоял на прежнем месте, тупо уставившись в одну точку, — вид у него был бесконечно озадаченный. Вскоре Дороти выехала за город и, весьма довольная собой, помчалась по шоссе. Она поквиталась с ним. В каких-то своих грязных целях он хотел, чтобы она открыла ему, кто такая Элизабет, или, вернее, — тут Дороти улыбнулась, — кто такая Кора. И она была бесконечно рада, что сумела натянуть ему нос. Она даже запела, потом, заложив руки за спину и не сбавляя скорости, принялась подбирать рифму к фамилии Каслтон; так она довольно быстро доехала до Слидона. Спускаясь с холма в деревушку, она увидела Кору, прогуливавшуюся по молу. Через минуту Дороти уже тряслась по прибрежным камням. Кора повернула назад как раз в ту минуту, когда Дороти добралась до конца волнореза. — Дороти! Какой приятный сюрприз! Только осторожней, дорогая. Здесь опасно ездить на велосипеде. — Ни чуточки! — воскликнула Дороти, но все-таки перестала описывать круги возле Коры и спрыгнула с машины: она заметила, что Кора вздрогнула, когда она подъехала к краю волнореза. — Я привезла записку от мамы. — Дэвиду? — Нет, тебе. А почему мама не может написать тебе? Что в этом удивительного? — Дороти вынула письмо и протянула Коре. Кора неуверенно взяла письмо, словно боясь узнать, что в нем написано, — опасение вполне естественное, если принять во внимание то, как относилась к ней миссис Пейдж. Но, когда она вскрыла конверт и прочла записку, выражение ее лица изменилось. Она так и просияла от удовольствия. — Твоя мама очень добра, Дороти. Она приглашает нас завтра к обеду, то есть, я хочу сказать, ленчу. — Ну и что же? Ты думаешь, у нас деликатесы подают, что ли? — Не в этом дело… Мне это просто приятно. — Она аккуратно сложила записку и снова всунула ее в конверт, словно желая сохранить, как драгоценность; затем, подняв голову, добавила: — Пойдем домой. — Разве ты не хочешь побыть здесь еще и посмотреть на море? Я ведь знаю, как ты его любишь. Ты проводишь здесь уйму времени: — Только когда Дэвид работает. — Кора улыбнулась. — А сейчас я буду поить тебя чаем. Они двинулись в гору, ведя между собой велосипед. Дороти прежде всего привлекало в невестке то, что Кора, как она выражалась, была порядочной. «Она никогда не притворяется, — думала Дорри, — и не станет делать вид, будто рада тебе, если этого не чувствует, но уж если она рада — так по-настоящему. Она всегда естественна и без конца готова помогать людям. Одни ее заботы о Дэвиде чего стоят: и готовит, и стирает, и белье чинит, и за садом ухаживает, и при этом терпит его напыщенные манеры и причуды, и относится к его литературным трудам так, точно он Шекспир и Мильтон в одном лице», — все это казалось Дорри образцом порядочности. Но было в Коре и нечто такое, что трудно поддавалось объяснению: сквозь внешнее спокойствие прорывалась затаенная нежность и чувствовалась какая-то настороженность, точно ей очень тяжело, но она ни в ноем случае не хочет показать это. Однако сейчас она была действительно в отличном настроении. Пока Дороти накрывала в кухне на стол, Кора заварила чай, нажарила целую гору хрустящих гренков и открыла банку сардин. И хотя Дороти умоляла ее не возиться. Кора мигом замесила тесто и напекла пончиков, которые так и таяли во рту. — Послушай, Кора, — сказала Дороти, когда ее невестка, наконец, села за стол, — как это ты научилась печь такие пончики? — Если ты обещаешь мне, Дорри, помалкивать, то так уж и быть, раскрою тебе секрет, — весело сказала она. Обрадованная приглашением миссис Пейдж, Кора оживилась и была сейчас необычайно хорошенькой: щеки ее раскраснелись от возни у плиты, а ветерок, проникавший в открытое окно, растрепал густые волосы. — Я как-то целое лето только и делала, что пекла пончики. Такая уж у меня была работа, понимаешь. И, веришь ли, я выпекала их сотнями для проголодавшихся туристов. Сотнями — ты только представь себе. — Господи боже мой! Но ты, надеюсь, и сама их ела. — Нет… если ела, то немного. От запаха жира начинает тошнить… когда целый день им дышишь. Дороти показалось это занятным, и она рассмеялась. — Жаль, что я этого не знала, когда разговаривала сегодня с Наем: он так любит совать нос в чужие дела. Если бы я сказала ему, что Элизабет Каслтон пекла пончики, чтобы заработать себе на хлеб, у него, наверно, глаза полезли бы на лоб от удивления. Кора улыбнулась, хотя ничего не поняла. Пришлось Дороти объяснить в чем дело, и она, не переставая жевать пончики и запивая их чаем, рассказала Коре во всех подробностях о своей встрече с Наем. Она думала, что ее рассказ позабавит Кору. Но, к ее удивлению, Коре это вовсе не показалось смешным. Больше того: с лица ее исчезло довольное выражение, она была явно взволнована, и во взгляде ее снова появилась тревога. — Что ему нужно? — спросила она. — Зачем он ни с того ни с сего остановил тебя… на улице? Никакого права он не имел. — О, они все такие… эти журналисты. Так и норовят кого-нибудь высмеять. Ты же знаешь, какую он милую шуточку сыграл со мной. — Да, — медленно произнесла Кора, словно что-то обдумывая. — Но тут совсем другое. Ведь я-то его даже не знаю. А уж он и вовсе не знает меня. — Теперь наверняка не знает, — рассмеялась Дороти. — Поверьте, мисс Каслтон, я действительно провела его. — Правда? Какая ты умница, Дорри. — Кора тряхнула головой, точно пытаясь отделаться от каких-то мыслей, и, видимо, не вполне преуспев в этом, после некоторой паузы задумчиво добавила: — А я думала, они уже уехали… все эти из «Хроники». — Они и уедут скоро. Он мне сам сказал. Вообще, он со мной уже попрощался. — Да? — Кора, казалось, несколько успокоилась, и лицо ее прояснилось. — Наконец-то мы от них избавимся. Твой отец… да и все мы. С самого начала они только и выискивали, где бы напакостить. Ну, да ладно… Пора поить чаем Дэвида. — Взглянув на часы, стоявшие на каминной доске, она взяла со стола колокольчик и позвонила, затем с улыбкой посмотрела на Дороти. — Это мы такой сигнал придумали. Он сейчас очень занят, дорогая, не забивай ему голову пустяками, не рассказывай, о чем мы тут болтали. Через несколько минут сверху спустился Дэвид. Дороти давно его не видела и была поражена его худобой: держался он еще более сухо, чем всегда, но, видимо, был рад ей. Он принял из рук Коры чашку и, поставив ногу на каминную решетку, стал медленно потягивать чай, несколько рисуясь, как он это всегда делал в присутствии сестры. — Попробуй пончиков, — предложила Дороти. — Они страшно вкусные. — Греки, — с улыбкой заметил Дэвид, — никогда не предлагали троянцам ничего хорошего, если не надеялись урвать частицу для себя. Дай девочке еще пончик, Кора. — Нет, право же, — запротестовала Дороти, — я думала только о тебе. — В самом деле, скушай пончик, Дэвид, — сказала Кора. — Ты сегодня так мало ел за ленчем. — Она положила пончик на тарелку и протянула ему. — Да ну же, Дэвид, — уговаривала брата Дороти. — Комедия с пончиком. — Он иронически приподнял брови. — Есть или не есть — вот в чем вопрос. И все же… благодарю, дорогая. Он любезно принял тарелку, но поставил ее позади себя на каминную доску и, продолжая потягивать чай, принялся обсуждать программу предстоящего концерта, которую он подверг суровой критике за то, что в нее не были включены произведения Малера и Хиндемита. «Все такой же, — подумала Дороти, с возмущением глядя на брата. — И почему он вечно парит в облаках? Так и хочется отодрать его за уши». К тому же она заметила, что после его ухода пончик так и остался лежать на каминной доске. Кора молча переложила его на блюдо, накрыла салфеткой и поставила в буфет. Вид у нее снова стал озабоченный, но, пока они с Дороти мыли посуду, — дома Дороти и не подумала бы этим заняться, — Коре удалось справиться с собой. — А теперь, — весело объявила она, — пойдем нарвем цветов для твоей мамы. Они пошли в сад, и Кора нарезала большой букет астр. Она завернула их в толстую оберточную бумагу и привязала веревочкой к багажнику. — Мне так понравилось у тебя, Кора. Спасибо за все. Увидимся на концерте. Ни за что на свете Дороти не позволила бы себе хоть как-то проявить свои чувства, а потому, наскоро простившись, вскочила на велосипед и помчалась вниз по крутой дороге, которая вела в Хедлстон. Глава III В воскресенье, без пяти минут три, Гарольд Смит, директор «Хроники», и ее главный редактор Леонард Най вышли из гостиницы «Красный лев». — Не понимаю, зачем мы это делаем, — не унимался Смит, спускаясь со ступенек подъезда. — Я по-прежнему считаю, что нам не стоит туда идти. — Что? — воскликнул Леонард. — Да ведь мы уже одеты! Сегодня он был в особенно кислом настроении. Последние четыре дня он тщетно ломал себе голову, теряясь в догадках, но ни разу не напал на верный след; и все. же, несмотря на собственную неуверенность и на возражения, которые в последнюю минуту вдруг выдвинул Смит, они шли на концерт. Ни машины, ни шофера Фреда у них больше не было, а потому они отправились пешком и, свернув на Парк-стрит, влились в поток людей, направлявшихся к городской ратуше. Вскоре они уже были в зале. Пришли они как раз вовремя. Оркестранты настраивали инструменты, зал был полон, на лучших местах сидела местная знать со своими разряженными женами. Тут были все: семейство Уэзерби, доктор Бард с миссис Бард и ее тетушкой и, разумеется, священник церкви св. Марка Гилмор, адвокат Пейтон, майор Ситон, а также Херрингтон из Станкостроительной компании, сидевший рядом с мистером и миссис Холден. Одни пришли потому, что сбор от концерта поступал на благие дела; другие — потому, что вынуждены были купить билет, дабы прослыть филантропами, третьи — потому, что осенние филармонические концерты стали традиционным событием в светской жизни Хедлстона. Однако многие пришли сюда по той причине, что Генри из года в год со спокойным упорством прививал жителям городка хороший вкус и научил немало честных горожан ценить настоящую музыку. Впрочем, Най придерживался другого мнения. — Ну и убожество! — сказал он Смиту, обозрев публику. — Все сидят с таким видом, точно серьезная музыка — самая большая страсть в их жизни. Ставлю десять против одного, что они не отличат Шопена от игры на китайском барабане. Внезапно он умолк: приветствуемый легким гулом, в зал вошел Пейдж с женой и дочерью, за ними — Дэвид и она. Най проследил за тем, как они заняли свои места в центре первого ряда, совсем неподалеку от них. Хорошо, что Смит достал приличные билеты, — оказалось, он достал их благодаря любезности самого Пейджа. В последнюю минуту Най чуть было не уступил Смиту и не отказался от своей затеи. За эти два дня, не удовлетворившись беседой с Дороти, он произвел кое-какие дознания, которые, по его же собственным словам, ровно ни к чему не привели. Глупо было все-таки явиться сюда, когда все вокруг знали, что им крышка; Смит тоже как будто чувствовал себя неловко: он уставился в программу, и вид у него был как нельзя более смущенный. Но стоило Наю увидеть ее, и он сразу же снова преисполнился уверенности, что правильно поступил, появившись здесь. В ней было что-то… что-то такое… что задевало его, и довольно сильно. Сначала она улыбалась: видимо, стесняясь, она тихо говорила о чем-то с мужем, но с явным нетерпением ждала начала концерта. На ней было темно-красное платье, уже не модное, но оно очень шло к ней — красный был, безусловно, ее цвет. Она не употребляла помады, и в ее бледном лице, обрамленном темными волосами, было что-то необычное, чертовски притягательное. Обращаясь к кому-то, она обернулась и в эту минуту увидела Леонарда. Выражение ее лица мгновенно изменилось, стало каким-то жестким, улыбка исчезла. И почти тотчас она досадливо отвела глаза. Он смотрел на нее в. упор, и не было ничего странного, что она вынуждена была отвести взгляд, однако он готов был поклясться, что, увидев его, она пришла в замешательство. Начался концерт. Сперва оркестр исполнил увертюру, затем низенькая полная дама с пышным бюстом спела с большим чувством один из романсов Шумана. После этого на сцену вышел мужчина и исполнил соло на скрипке. Наю показалось, что это вроде бы «Прекрасный розмарин» Крейслера. Но он не слушал, он думал, думал и изучал жену молодого Пейджа, вполне убежденный теперь, что Дороти, этот крысенок, намеренно направила его по ложному пути. А молодая женщина, должно быть, почувствовала, что он наблюдает за ней, и, по мере того как шел концерт, становилась все неспокойнее и настороженнее. Это не удивило Ная: ведь она знала, что он из тех, кто боролся против Пейджа, и потому особой симпатии испытывать к нему не могла. И все же он чувствовал, дело не только в этом. Раз или два ему казалось, что она вот-вот обернется, но она неизменно сдерживала себя. Наконец Дэвид заметил, что его жена не слушает музыку. Он нагнулся к ней и прошептал: — Тебе нехорошо, дорогая? Най не расслышал ее ответа, но, по-видимому, она заверила мужа, что все в порядке, так как он, раза два взглянув на нее, снова стал смотреть на сцену, где оркестранты настраивали инструменты, готовясь к исполнению главного номера программы — Шестой симфонии Чайковского. Через несколько минут, словно желая узнать, продолжает ли Най наблюдать за ней, она очень медленно и осторожно, чтобы не привлекать к себе внимания, повернула голову. Их взгляды встретились. Теперь Леонард был уверен, что она испугана — да, до смерти испугана. Она побледнела и так сильно вздрогнула, что Дэвид обернулся и заметил Ная. Он бросил на него злой взгляд, нагнулся к жене и взял ее за руку. — Что-нибудь случилось? — услышал Най. — Нет… ничего. — Тебе кто-нибудь докучает? — Нет… просто здесь очень жарко… и мне что-то стало нехорошо. — Может быть, выйдешь на минутку? Най видел, что ей очень хотелось выйти, но она боялась признаться в этом. Она наклонила голову, вынула платок из сумочки и приложила его к носу (до Ная донесся запах духов), но это, видимо, не помогло. Она прошептала: — Если б можно было достать воды! — Конечно, дорогая. — Дэвид не на шутку забеспокоился. Он приподнялся с кресла, но, видя, что выйти будет трудно, перегнулся к сестре, сидевшей в конце ряда. Ему пришлось говорить довольно громко, и Най расслышал каждое слово. — Выйди поскорее, — сказал он, — и принеси Коре стакан воды. Кора! Имя хлестнуло Ная, точно удар бичом. Ну, конечно же. Он сегодня все ближе и ближе подходил к цели. И вот наконец — дошел. Кора Бейтс… Блэкпул… Лето… три года назад. Он не стал дожидаться, пока стакан воды произведет свое благотворное действие. Нагнулся и достал из-под кресла шляпу. — Пошли, — сказал он Смиту. — Что?.. Уже? — Смит сидел, полуразвалясь в кресле, прикрыв, словно в дреме, глаза. — Не можем же мы уйти во время исполнения. — Неважно. Пошли. — Но… — Неужели ты не понимаешь, что так нужно? Он встал и в сопровождении смущенного Смита принялся, к явному неудовольствию своих соседей, пробираться по ряду. Кора, очень бледная, напряженно прислушивалась, понимая, что они уходят, а Пейдж бросил на них возмущенный взгляд. Но Наю было наплевать на это — во всяком случае сейчас. Всю дорогу до гостиницы Най не произнес ни слова, храня упорное молчание и отказываясь отвечать на настойчивые расспросы Смита, а когда они пришли, повел Смита в бар, заказал пива и принялся рассказывать. Сначала Смит никак не мог понять, к чему Най клонит. У него был медлительный ум, и мыслил он какими-то совсем другими категориями. Пораженный, он смотрел на Ная, вытаращив глаза, не веря своим ушам, однако, судя по виду Леонарда, все это, наверно, имело куда большее значение, чем казалось на первый взгляд. — Я просто не могу этому поверить, — несколько растерянно произнес он наконец. — Не можешь? Най не собирался вступать в пререкания: к чему тратить слова, когда он совершенно убежден в своей правоте?! Официант принес пинту пива. Най сделал большой глоток. Никогда еще пиво не казалось ему таким вкусным. — Ты уверен? — переспросил его до крайности возбужденный Смит. — Это так же верно, как то, что я сижу здесь. У меня есть некоторая особенность: я никогда не забываю однажды увиденное лицо. — В таком случае почему же ты не узнал ее сразу? — Да ведь я видел ее в Блэкпуле всего какую-нибудь минуту. И было это три года назад. К тому же, она меня совсем не интересовала… во всяком случае — тогда. — Но… ты сам говоришь, что видел ее всего какую-нибудь минуту. Ты мог ошибиться. — Послушай, — сказал Най, — ведь я репортер. Моя обязанность — все помнить. Я только что вернулся из Парижа после дела Лансона. Вернон предложил мне съездить в Блэкпул и написать статейку про Уэйксов. Блэкпул в августе не очень привлекал меня, но я подумал, что сумею там отдохнуть. И действительно, там оказалось не так уж плохо. Мы недурно провели время с одним парнем — его зовут Хейнз, он работал тогда для Мигхилла. Он был репортером и давал информацию о процессе. Я уже говорил тебе, что меня эта история не слишком интересовала. Но как раз в тот день я заехал за Хейнзом… и мимоходом увидел ее. И запомнил. — Вот уж никогда бы не подумал… Смит так туго поддавался убеждению, что Леонард вышел из себя и в ярости гаркнул: — Да неужели ты не заметил, как она волновалась на концерте? Явно совесть нечиста. — Ничего не заметил. — Значит, ты слепой. — Они такие приличные люди. — У каждого человека есть своя тайна, Смит. — Ты думаешь, Пейджи знают? — Уверен, что нет. И в этом наше преимущество. Наконец Смит понял, что затевает Най. — Нет, нет, — поспешно запротестовал он. — Я не могу с этим согласиться. Даже если ты прав, мы не можем… — Он внезапно умолк. Как всегда в минуты волнения, его прошиб пот. Он вытер о колени свои большие безвольные руки. Наступило короткое молчание, Най иронически наблюдал за ним; тогда Смит нерешительно заметил: — Если ты ошибся, последствия будут для нас роковыми. Ведь это же… это было бы подсудным делом, клеветой. — Успокойся, Смит, — небрежно бросил Най. — Выпей-ка вот это. Я знаю, как тебе доставалось последнее время. Тебе нужно подкрепиться. — Нет, Лео, я не стану пить. — Он с трудом проглотил слюну. — Сейчас у меня должна быть ясная голова. Ведь если ты прав, то это может… в известной мере… изменить наше положение. Нечего сказать — изменить! — Най расхохотался так громко, что посетители в баре оглянулись на них. — Мы шли ко дну. А сейчас, при удаче, можем выплыть. — Нет, нет… не так быстро. Я не хочу торопиться. Прежде всего ты должен сделать для меня одну вещь. Немедленно отправляйся в Слидон и повидай эту девицу. Если только нам удастся добиться признания, тогда… тогда… ну, понятно, что будет тогда. — Не беспокойся, я повидаю ее, — сказал Най. — Но сначала я намерен связаться с главной редакцией. Я ничего им не скажу… им не надо знать об этом… Только поклянусь, что, если они дадут нам продержаться еще три недели, мы поднесем им «Северный свет» на блюдечке. Он допил пиво, встал и отправился в газету. Глава IV Вернувшись с Корой вечером домой, Дэвид все еще раздумывал над тем, как странно вела себя его жена на концерте. Такого обморочного состояния у нее никогда еще не было, и, хотя в зале было душно, ее объяснение показалось ему отговоркой. Еще во время концерта он своим обостренным чутьем, которое было истинным проклятием его жизни, понял, что беспокойство Коры объясняется присутствием редактора «Хроники», сидевшего как раз позади них. Да и сейчас Кора казалась необычайно угрюмой. Пока она готовила легкий ужин, он ни словом не обмолвился о событиях этого вечера, надеясь, что она заговорит первой. Ее молчание, неестественная рассеянность указывали на то, что мысли ее витают далеко, а это лишь подтверждало его подозрения. Вскоре, сославшись на головную боль, она поднялась к себе. Он еще с час попытался работать — не столько из необходимости, сколько из желания, чтобы таблетки аспирина, которые он заставил Кору проглотить, успели оказать свое действие. Но, когда он пришел в спальню, она все еще не спала, а едва только он лег рядом, обвила его шею руками и с тревожной настойчивостью, которая после того, что произошло в тот вечер, лишь усилила его смятение, прошептала: — Ты по-прежнему любишь меня, Дэвид? — Ты же знаешь, что люблю. Она тесно прижалась к нему. — Но я этого больше не чувствую. Он понял, чего она хочет: он чувствовал, как бьется ее сердце, точно птица в клетке: его тоже тянуло к ней, но он решил не уступать и терпеливо сказал: — Я ведь уже много раз объяснял тебе. Кора. Мне необходимо всемерно укреплять волю. К тому же, так мы лишь больше будем любить друг друга. — Но это же неправильно. И вредно для нас обоих. — Нет, нет, это только возвысит и сохранит нашу любовь. — Я не понимаю тебя… мне это так нужно… особенно сегодня. — Постарайся справиться с собой, Кора, дорогая… Нас должно связывать не только тело. Надо уметь пренебречь физическим желанием и возвыситься до духовного единения. — Просто я не нужна тебе, — чуть ли не с горечью заметила Кора, — больше не нужна. — Да нет же, все и дело-то в том, что нужна. Помнишь, как на днях я отказался от твоих пончиков? А мне так их хотелось. Она долго молчала, потом тихонько отодвинулась к самому краю постели. Через некоторое время совсем уже другим тоном она сказала: — Помнишь, ты мне как-то говорил, что тебе вроде бы надоела твоя книга… и я подумала, не съездить ли нам куда-нибудь. Перемена места пошла бы на пользу нам обоим. От неожиданности он не сразу нашелся что ответить. — Мне казалось, тебе нравится Слидон. — О, конечно. Но неплохо было бы побывать и в других местах. — А куда бы ты хотела поехать? — Да куда угодно. Ты все обещал, что когда-нибудь докажешь мне Францию. Вот мне и захотелось в тихую французскую деревушку… Хотя тревога его все возрастала, взволнованные нотки в ее голосе тронули его, равно как простота и бесхитростность ее поведения. Он со страхом понял, что встреча с Наем не на шутку испугала ее, раз ей даже захотелось бежать отсюда. Он едва ли сознавал, что ответил ей, во всяком случае нечто весьма неопределенное. Она не стала настаивать и через некоторое время забылась тревожным сном. Прислушиваясь в темноте к ее дыханию, он пытался отыскать причину ее тревоги и изводил себя, придумывая всякие ужасы. Она, безусловно, знала Ная еще прежде, чем они встретились. Но как близко? Был ли он ее хозяином, коллегой или другом? Мучительная боль пронзила Дэвида. Меньше всего ему хотелось, чтобы Кора была знакома с Наем. Дэвид с первого взгляда почувствовал к нему антипатию — и не только из-за той кампании, которую Най вел против «Северного света», но и из-за каких-то его личных качеств. От этих мыслей у Дэвида точно тисками сжало голову. Он хорошо знал, чем это грозит, и попытался не думать о неприятных вещах, как его учили в больнице. Но мирные безразличные образы не задерживались на экране его воображения, и он лежал неподвижно, весь напрягшись, снедаемый сомнениями; подозрением, ревностью и больше всего — страхом за себя, непрестанно возвращающимся страхом, для борьбы с которым он старался закалить волю, доводя до крайности свое самоотречение; именно это самоотречение, перемежаясь со вспышками экзальтации, и составляло цикл его психоза. Года два назад он перенес болезнь, которую, мягко выражаясь, называют нервным потрясением. Началось все с общей слабости, странной апатии, перешедшей затем в тяжелую депрессию… И вот, когда ум Дэвида блуждал в потемках, на него напал страх — страх не только перед тем, что он может сойти с ума, но и перед какой-то грозящей ему страшной бедой. Болезнь прогрессировала, страх перешел в манию преследования: еще находясь дома, Дэвид стал прятать у себя под подушкой револьвер, сохранившийся со времен службы в армии, чтобы в случае необходимости отразить нападение неизвестного врага. Сначала его лечил доктор Бард, затем он был Помещен в частную клинику, находившуюся в окрестностях Скарборо. Там у него наступила полная потеря памяти, и что с ним в ту пору было, он совершенно не помнил. По-видимому, тупо занимался плетением корзин. А как он удивился, когда через полтора месяца — к этому времени окружавшая его тьма начала рассеиваться — узнал, что своими руками сплел из ивовых прутьев более двух десятков корзин довольно сложного рисунка, что никогда, конечно, не мог бы сделать в нормальном состоянии. Однажды лечащий врач, доктор Ивенс, жизнерадостный толстячок, страдавший одышкой и отличавшийся весьма светскими манерами, с веселой улыбкой сказал ему, что он потихоньку выпутывается из беды: «Из лесу вы, мой мальчик, уже выбрались, но пока еще бродите на опушке». Только этим, казалось, все и кончилось. Дэвид по-прежнему плохо спал, по-прежнему всего боялся, был молчалив, мрачен, старался держаться подальше от треволнений жизни. Тогда Ивенс, стремясь возродить его веру в себя, разрешил ему каждый вечер выходить на час за пределы клиники, советуя побольше гулять и почаще общаться с людьми. Дэвиду не хотелось никуда идти, но, поскольку доктор ему нравился и он привык безоговорочно слушаться его, он шел гулять, только не на шумный бульвар, которого инстинктивно избегал, а на сравнительно уединенную, заброшенную пристань — там он садился и смотрел, как на берег медленно набегает и откатывается волна. Однажды вечером он услышал чей-то голос, окликнувший его, — впервые за последние три месяца с ним заговорил человек, не имеющий отношения к клинике и его болезни. Он поднял голову и увидел девушку, высокую, довольно бедно одетую, очень бледную и очень худую: она смотрела на него сверху вниз большими, темно-карими глазами. Что-то в выражении ее лица — какая-то непреходящая печаль — заставило его интуитивно почувствовать, что она отчаялась в жизни так же, а может быть, и больше, чем он. Он ответил что-то довольно банальное, но даже этих слов было достаточно, чтобы побудить ее опуститься рядом с ним на скамью. Ее присутствие, легкое касание острого плеча, прикрытого дешевенькой бумажной кофточкой, зародило в нем безотчетное волнение. Он ни о чем ее не спрашивал. Да и она не проявляла того бестактного любопытства, какого можно было ожидать от случайной знакомой. Они приняли друг друга без всяких вопросов, словно две потерянные души, встретившиеся в уединенном закоулке чистилища. Говорили они очень мало, и лишь о самых обычных вещах, но и это немногое было утешением для обоих. Когда настало время уходить, Дэвид, запинаясь, точно у него не поворачивался язык, все-таки предложил ей встретиться тут же на другой день. Они встретились и продолжали встречаться; вскоре они проводили уже вместе каждый вечер, а по средам, когда она работала только утром, — всю вторую половину дня. Темная завеса, скрывавшая от него мир, еще больше приподнялась, и он начал видеть все в несколько ином свете. От молчаливой ласки ее пальцев при встречах и прощаниях стали вновь пробуждаться его чувства. Предметы, казавшиеся ему дотоле такими далекими и чуждыми, словно приблизились: мир снова обрел свои краски, Дэвид снова начал ощущать солнечное тепло, замечать росу на траве, прелесть летнего дождя. Казалось, жизнь возвращалась к нему. Доктор Ивенс наблюдал за этими изменениями с поистине гениальной проницательностью, и скрыть от него что-либо было трудно. Он знал о встречах с Корой: предоставив Дэвиду свободу, он на первое время приставил к нему санитара, боясь, чтобы пациент «не выкинул какой-нибудь глупости», как жизнелюбивый доктор именовал самоубийство — эту темную тучу, которая так долго омрачала сознание молодого Пейджа. Однако Дэвид не нуждался в таком косвенном поощрении своих чувств — наоборот: это даже обижало его. По-своему он был влюблен в Кору. Он не питал в отношении ее никаких иллюзий, приемля ее такой, какой она была, — со всеми недостатками воспитания, грамматическими ошибками, простотой и неразвитым умом. Больше того, именно в этих явных недостатках он видел те качества, благодаря которым ему было так легко с ней и он не ощущал того напряжения, а главное не испытывал тех сомнений, затруднений и страхов, какие так мешали раньше, когда он имел дело с другими женщинами. Своей нежностью она вернула ему веру в себя, своей преданностью ободрила его, и, хоть он по-прежнему все еще боялся будущего, теперь по крайней мере он мог сказать себе: «Эта женщина мне поможет». За две недели до его возвращения в Хедлстон они расписались в Бюро регистрации браков в Скарборо. Все это с небывалой яркостью промелькнуло в уме Дэвида, пока он лежал без сна, тщетно пытаясь найти в первых днях своего знакомства с Корой какой-то ключ к ее нынешнему поведению. К утру он на час заснул, а когда проснулся, Кора уже была внизу. Он спустился туда вслед за ней, и они в кухне выпили кофе с гренками; хотя внешне Кора выглядела, как всегда, он понял, что оживление ее неестественно. Разговор между ними не клеился, и ни он, ни она и словом не обмолвились о сделанном ею накануне предложении. После завтрака Дэвид не мог заставить себя сесть за работу. Он готов был поклясться, что Кора вздохнула с облегчением, когда он сказал ей, что намерен прогуляться к молу. Чем больше он думал об этом, спускаясь по извилистой дороге к берегу, тем больше мучила его уверенность в том, что она по какой-то причине хотела, чтобы он ушел из дому. Ему вдруг захотелось вернуться и спросить у нее, что же случилось. Но нет, он этого не сделает. Пусть скажет сама, пусть сама раскроет ему свое сердце. И почему… почему она молчит? Прогулка по молу превратилась для Дэвида в сущую пытку. Снедаемый желанием узнать, что происходит дома, он все же не разрешал себе ускорить шаг. У пристани он, по обыкновению, остановился обменяться несколькими словами с Мартой Дейл, старушкой, державшей газетный киоск напротив единственной в поселке лавки. Наконец Дэвид повернул назад и стал подниматься по склону холма. За поворотом дороги, почти у самой своей калитки, он резко остановился — сердце у него вдруг заныло; худшие подозрения его подтвердились. Глава V В тот самый понедельник Най, позавтракав и просмотрев почту, позвонил в гараж на Виктория-стрит и заказал себе машину без шофера. Лишь только пробило девять, он сел в нее и отправился в Слидон. Он нарочно переждал ночь, чтобы дать Коре время подумать; ему казалось, что она будет тогда сговорчивей. К тому же, не было надобности чересчур торопиться: ему удалось убедить главную редакцию, что он на пути к очень важному открытию и, как он заверил Смита, допивая вторую чашку кофе, можно считать, что все в порядке. Стоял погожий осенний день, солнце уже прорвало легкую дымку тумана и золотило купы буков на Элдонских холмах. Над дюнами с пронзительно резкими криками все время кружили быстрые стрижи. На окраине Слидона Най затормозил машину и, поставив ее в стороне от дороги, возле заброшенного сарая, — он считал необходимым до известного времени соблюдать осторожность, — направился в поселок. Слидон произвел на него впечатление грязной, запущенной дыры, где воняло рыбой и гнилыми водорослями; на берегу валялось несколько облезлых старых шлюпок. В море вдавался каменный мол, у начала которого стоял киоск с полуразвалившейся крышей — в нем продавались газеты, фотопленка «Кодак», почтовая бумага и конверты; ни бульвара, ни эстрады для оркестра, только одна-единственная лавчонка, — словом, и смотреть-то не на что, кроме моря. «Совсем не похоже на Блэкпул, — подумал он, — ничего общего». Домик Пейджа оказалось нетрудно найти: тоже не бог весть что — старик Пейдж, такой великодушный филантроп, а не мог устроить сына получше. Леонард окинул беглым взглядом владения Пейджа, затем прошел по садовой дорожке и позвонил. Настроение у него было преотличное, храбрости — хоть отбавляй, и, по его собственному выражению, плевать он хотел на всех: за последние десять лет не было случая, чтобы он не справился с порученным ему делом. Поскольку на его звонок никто не вышел, он снова дернул за ручку — это был простой старинный звонок. Затем он услышал звук шагов. Дверь открылась. Перед ним была Кора. — Доброе утро. — Он улыбнулся ей ослепительной улыбкой. — Миссис Пейдж, я полагаю? А я Леонард Най, представитель «Ежедневной хроники». Не могли бы вы уделить мне несколько минут? При виде его она не очень изменилась в лице. Заметно было, что она испугалась, хотя и предчувствовала, что он может приехать, и приготовилась к встрече с ним. — Что вам надо? Он заранее придумал ответ и с улыбкой заметил: — Насколько я понимаю, ваш муж пишет книгу. Это всегда привлекает внимание читателя. Мне хотелось бы узнать некоторые подробности. — Моего мужа нет дома. — В таком случае, надеюсь, вы мне поможете, миссис Пейдж. — Он энергичным жестом выхватил из кармана блокнот. — Итак, как будет называться его труд? — Спросите об этом у него самого, — сказала она. — И вообще, мы здесь таких, как вы, не желаем видеть. — И она захлопнула дверь. Во всяком случае, захлопнула бы, если бы Най не просунул носон ботинка между дверью и косяком: слишком он был опытен в такого рода делах, чтобы дать себя провести. Нимало не смутившись, словно ничего не случилось, он обратился к ней с самой обаятельной и игривой улыбкой: — В таком случае, миссис Пейдж, расскажите мне о себе. Вы, кажется, недавно замужем? Она не отвечала. — А до замужества, если не ошибаюсь, вас звали мисс Кора Бейтс. Ее лицо стало мертвенно-бледным, а в темных глазах появилось жесткое выражение. По этому взгляду он понял, сколько ей пришлось выстрадать. — Не слишком ли много вы знаете, а? — Видите ли, — он улыбнулся, — наша обязанность знать кое-что. Вы ведь были в Блэкпуле в августе, три года тому назад? — Ну, а если и была? Что с того? — Значит, вы признаете, что были. — Нет, не признаю. Это ложь. Я и близко-то около Блэкпула не была. — Странно. — Най покачал головой, словно ее ответ озадачил его: вся эта история начинала ему нравиться. — А я могу поклясться, что вы были одной из «хозяек» в «Альгамбре». — Это одной из тех несчастных, которые за гроши должны отплясывать ночи напролет с такими, как вы? — Вот именно, — сказал Леонард, очень довольный этим признанием. — Вы весьма точно выразились. — Только вы-то никогда не бывали в том зале в Блэкпуле. Ни в жизни не бывали. — После замужества Кора стала говорить гораздо правильнее, но сейчас, забывшись, в волнении снова перешла на жаргон с характерными интонациями своей юности. — Я не из тех, кто увлекается танцами, — сказал Най. — Я просто слышал, что вы там работали. — Кто это вам сказал? — Один приятель. — Разве у такой крысы могут быть приятели? — Вы правы. — Леонард рассмеялся, точно она сказала ему комплимент. — Я довольно мерзкий тип. Никто меня не любит. Это был скорее знакомый по профессии. Его зовут Хейнз. Вам это имя что-нибудь говорит? — Нет, ничего. Ничегошеньки. — А впрочем, не в этом суть, — небрежно заметил Леонард. — Просто я случайно был с ним в суде, когда вам выносили приговор. Главный удар он припас напоследок, и удар этот оглушил ее. Все время она надеялась — надеялась, что он знает лишь самую малость. И сейчас весь ее боевой пыл сразу иссяк. Она прислонилась к дверному косяку — глаза у нее были большие и темные, они казались темнее обычного на ее побелевшем лице, которое вдруг стало совсем маленьким. — Почему вы не оставите нас в покое? — сказала она, наконец, так тихо, что он едва расслышал. — У меня есть свои чувства, как и у всех людей, правильно? Чего же вы приходите и суете нос в чужую жизнь? — Я репортер, моя дорогая. — И поэтому вы считаете, что имеете право выставлять напоказ все человеческие слабости, несчастья и страдания? О, вы, конечно, здорово умеете рассуждать о нравственности, а сами-то как на этот счет? — Но, Кора, ведь я еще не причинил вам зла… пока еще нет. — Впервые в жизни я счастлива… здесь… у меня есть муж, о котором я могу заботиться… — В таком случае он — счастливый человек, ему повезло. Должен признаться, я ему завидую. — Он многозначительно посмотрел на нее, но она, видимо, этого не заметила. Она долго молчала, затем, пристально глядя на него, тихо, еле внятно спросила: — Что вам надо? На секунду Най почувствовал искушение. Чертовски лакомый кусочек, в доме — никого, а ее ненависть к нему лишь придала бы приключению большую остроту. Но нет, нельзя рисковать: ведь он приехал не для удовольствия, а ради дела, и притом очень важного. — Мы только хотим, чтобы вы помогли нам, так сказать, договориться со стариком Пейджем, — небрежно заметил он. — Просто признались бы в нужное время и все. Очень медленно она сказала: — У вас не хватит наглости донести на меня, нет, не хватит. — Ну, будьте же благоразумны. Кора. Ведь все может кончиться вполне благополучно. Если действовать спокойно, никто серьезно не пострадает. — Теперь я вижу, — сказала она тоном, не поддающимся описанию. — Вы хороший, вы… в самом деле очень хороший. Оба долго молчали, затем, так и не подняв на него глаза, она повернулась и медленно закрыла за собой дверь. На сей раз Най и не пытался помешать ей. Он постоял с минуту, почти уверенный, что она вновь откроет дверь, но поскольку этого не произошло, положил блокнот в карман и вышел за калитку. Он не прошел и десяти шагов, как лицом к лицу столкнулся с молодым Пейджем. Дэвид инстинктивно отступил на шаг и, закинув голову, высокомерно посмотрел на Ная. — Что вы здесь делаете? — обретя, наконец, дар речи, спросил он. — Гуляю, — спокойно ответил Най. — Вы были у меня в доме. — Очень рад был бы там побывать, но, к сожалению, весь разговор проходил под открытым небом. Впрочем, не стоит расстраиваться. Доктор сказал, что морской воздух мне полезен. — Вот что… — У Дэвида задергалась щека. — Я не знаю, что вам надо, но не желаю, чтобы вы тут шлялись. — Каждый имеет право поступать, как ему заблагорассудится. — Но вы не имеете права докучать моей жене. — А кто же ей докучает? — Вы — вчера на концерте. — Боже мой, — сказал Най. — Да я и слова ей не сказал. — Я не намерен состязаться с вами в остроумии, сэр. — Голос Дэвида поднялся на две октавы, его тощее тело, такое жалкое в коротких штанах, стоптанных туфлях и свитере, затряслось мелкой дрожью. — Я заявляю вам, что если вы будете приставать к моей жене, то я… я сверну вам шею. — Побереги-ка собственную шею, приятель, — заметил Най и, презрительно махнув рукой, зашагал прочь. Совсем не к чему дальше препираться: Леонард не был особенно силен в наступательной тактике, да к тому же этот сумасшедший так сильно взволнован, что мог стать опасным. Глава VI Сердце у Дэвида стучало, точно молот; потрясенный, не в силах двинуться с места, он стоял и смотрел вслед Наю, спускавшемуся по пыльной извилистой дороге. Эта неожиданная встреча словно громом поразила Дэвида: Най был у него в доме, и она, Кора, ждала его. Это было единственное, что он понимал, — все остальное расплывалось в его пылающем мозгу. Сознание того, что он стушевался перед этим неслыханным фанфароном и дерзким наглецом, хотя у него хватило бы физических сил растерзать противника, еще более усугубляло его горечь и гнев. Но теперь хоть частица тайны была разгадана: Кора и Най знали друг друга давно и, должно быть, близко: Чем же иначе можно объяснить волнение Коры, поспешность, с какой было назначено свидание, наглую самоуверенность Ная? Он почувствовал, как сердце его сжимается от холодной, мучительной ревности. Почему она не доверилась ему? Ее необычная скрытность, жалкая попытка делать вид, будто ничего не произошло, были всего страшнее. Другой на его месте — человек не столь легко уязвимый — обязательно потребовал бы объяснения. Но он не такой, лак все, и некий внутренний голос, к которому он обычно прислушивался, запрещал ему это. Если Кора не хочет говорить, он не станет ее расспрашивать. Конечно, она и знать не должна, что он встретил Ная: она делает вид, будто ничего не случилось, — что ж, он будет вести себя так же, пока она сама, по доброй воле, не раскроет ему свое сердце. Приняв такое решение, он медленно направился к дому. Кора сидела у окна, выходившего в сад, и смотрела вдаль, — в ярком свете дня черты ее лица казались особенно заострившимися. Сначала она не заметила его, затем слегка вздрогнула, быстро перевела дух и, овладев собой, встала. — Ты сегодня долго гулял. — Хотя она повернулась спиной к свету, он увидел, что веки ее припухли. — Ты сейчас будешь работать? — Пожалуй, да. Оба помолчали. Словно извиняясь за свою праздность, она сказала: — Я еще ничего не успела сделать, ничегошеньки. — Разве ты не работала в саду? — Нет. Во всяком случае, недолго. Снова молчание. Она отвела глаза. — Я даже поесть тебе не успела приготовить. Придется бежать в лавочку. — Ты что-нибудь забыла купить? — Да. — Позволь я схожу. — Нет, нет… мне хочется подышать воздухом. Я сейчас вернусь. Он заметил, что, перед тем как уйти, она вынула из комода свою сумку. Поскольку в лавочке они платили по счету раз в месяц, он сразу догадался, что она пошла звонить по телефону. Все это было настолько очевидно, до такой степени выдавало ее неумение обманывать, что ему стало еще горше. Он заметался по комнате, впервые за многие месяцы поняв, как ему нужна Кора. С самого начала он принял с ней покровительственный тон и держался с напускным равнодушием, постепенно привыкнув считать ее неотъемлемой частью своей жизни. Сейчас угроза потерять Кору возродила в нем былое чувство. Она принадлежит ему… ему… никто не должен стоять между ними. Но ему надо быть спокойным — ради себя и ради Коры. Разве доктор Ивенс не предупреждал его, чтобы он не смел волноваться, не поддавался чувству обиды? Но как справиться с ожесточением, которое вызвал в нем Най? В голове у Дэвида стоял такой гул, что на миг ему показалось, будто он теряет сознание: пришлось закрыть глаза и, чтобы не упасть, ухватиться за край стола. Пытаясь взять себя в руки, он поднялся в мансарду и по привычке поставил пластинку. Но тут же выключил патефон. Сегодня его любимый Берлиоз не приносил успокоения, а, наоборот, еще больше возбуждал. Что же до рукописи, лежавшей у него на столе, то Дэвиду даже смотреть на нее не хотелось. Книга, на которую он возлагал столько надежд, вдруг потеряла для него всякий смысл. Он сел и начал прислушиваться, не идет ли Кора. Через некоторое время, показавшееся ему бесконечно долгим, входная дверь хлопнула, и из передней донеслись ее шаги. Она прошла в кухню, и время от времени он слышал, как она там ходит, приготовляя ленч. Обычно она звонила в колокольчик ровно в половине первого, но сегодня позвала его лишь после часа. Спустившись вниз, он увидел, что она умыла лицо и напудрилась, веки у нее уже не были такими опухшими, но она была очень бледна и казалась совсем больной. Однако с упорством отчаяния она по-прежнему держалась неестественно оживленно и даже заискивала перед ним, что выглядело фальшиво и было совсем ей несвойственно. Сначала она болтала о всяких пустяках, затем неумело завела речь о том, о чем они говорили накануне. — Ты, наверно, решил, что я совсем одурела, правда, Дэвид, когда я предложила уехать куда-нибудь? — Нисколько. — Он вынужден был отвечать ей в том же притворно веселом тоне. — Вполне естественно, что человеку хочется переменить обстановку. — Но ты не сможешь поехать из-за книги, да? — Книга — это еще не самое главное. Если тебе действительно хочется, то, я думаю, мы могли бы поехать. — Правда? — И прежде чем он успел ответить, она поспешно добавила: — Я тут на днях читала в одном журнале про человека, который поехал в Калифорнию и стал выращивать апельсины. Климат в тех краях замечательный, теплый, солнечный. И он заработал много денег. Вот бы и нам, Дэвид, тоже поехать туда, а? — Но я ничего не смыслю в этом. — Мы бы научились. Я бы стала работать, как… как не знаю кто. Да и для твоего здоровья, может, там было бы лучше, чем в Слидоне. Все это могло бы показаться очень забавным, если бы не было так грустно. Хотя напряжение начинало сказываться, Дэвид все же пытался держать себя в руках. — А я думал, тебе хочется поехать во Францию. — Если только так, ненадолго. — А в Калифорнию — насовсем? Она кивнула и только хотела было что-то сказать, как вдруг горло ее сдавила спазма. Стараясь держаться естественно, она заставляла себя есть. Но желудок взбунтовался, и, задыхаясь от приступа тошноты, она закашлялась, потянулась за стаканом воды и разрыдалась. Он подошел к ней. Вся его решимость исчезла. Он понимал, что не должен задавать ей вопросов, но уже не мог удержаться: — Ради бога, Кора, что случилось? Произошло то, чего он больше всего боялся: она уклонилась от ответа. — Ничего. Ничего не случилось. — Нет, все-таки что-то есть. Ты так расстроена. — Нет, нет. — Ей удалось подавить слезы. — Просто сегодня такой день, когда все не клеится. Он в упор посмотрел на нее. — Нет, дело не только в этом, кто-то докучает тебе… это Най. — Нет, нет. Ничего подобного. Я его и знать-то не знаю. Никогда не знала. Он для меня все равно что пустое место — даже и того меньше… — Тогда зачем же он приходил сюда сегодня утром? — Он интересовался твоей книгой. — Она была на грани истерики. — Клянусь тебе, Дэвид… это правда. До сегодняшнего дня я никогда в жизни даже не разговаривала с ним. К этому времени сам Дэвид уже был в таком состоянии, что едва мог говорить. — Если он хочет обидеть тебя, то пусть поостережется. Я пойду к нему и выясню, в чем дело. — Нет, нет… тебе нет нужды идти. Мы его никогда больше не увидим. — Но я все-таки должен что-то предпринять. Она положила руки на плечи мужа и крепко прижалась к нему. Он чувствовал, что она вся дрожит. У него самого нервы были напряжены до крайности. — Только не оставляй меня, Дэвид. Пусть ничто не встанет между нами. И тогда ничего не случится… вот увидишь… увидишь. Глава VII Тем временем Най возвращался в Хедлстон. Ехал он медленно, так как надо было обдумать некоторые поправки к намеченному ранее плану, а теплый ветерок, овевавший его на ходу, способствовал ясности мысли. Встреча с Корой, ее волнение и горе нимало не заботили его. Он давно усвоил себе, что такое бизнес, и мог хоть каждый день, без малейшего зазрения совести, совершать подлости. Путешествие заняло у него около часа, и к половине двенадцатого он уже вернул машину в гараж и прибыл в гостиницу «Красный лев». Смита он нашел в пустой гостиной — против обыкновения, тот не сидел в своем излюбленном уголке, а расхаживал взад и вперед у окна. Най был очень доволен собой и тем, как складываются дела, но не в его привычке было выказывать свои чувства. Он только сказал: — Все в порядке. Дело обстоит именно так, как я говорил. Она — та самая особа. — Да… да… — произнес Смит, глядя куда-то мимо Ная, словно он думал о чем-то другом. — Что случилось? Я говорю тебе, что Кора — та самая птица, которая нам нужна. — Я знаю. Она звонила мне по телефону пять минут назад. Най сел и уставился на него. Какого черта она это сделала? Смит был взволнован и явно выбит из колеи: он ни минуты не мог стоять спокойно и все ходил по комнате, засунув свои большие руки в карманы брюк. — Она сказала мужу, что ей надо пойти в лавку, а сама помчалась к автомату. Она была так расстроена, что я с трудом понимал, о чем она говорит. Должно быть, ты очень круто обошелся с ней. — Что ты, Смит, — возразил Леонард, — я был нежен, как ягненок. — Грязная это затея. — Смит покачал головой, точно гончая, отряхивающаяся от воды. — Омерзительная, гнусная. Я тебе прямо заявляю: я не желаю иметь к этому никакого отношения. — Ты с ума сошел! — сказал Най. — Да они же теперь у нас в руках. — Нет, не хочу. Я честный человек. Во всяком случае, всегда был порядочным… старался быть. — Не впадай в мелодраму. Можно подумать, что ты снова стал лицеистом. Мы ведь только предлагаем quid pro quo[4 - Услуга за услугу (лат.).]. Мы же не собираемся оказывать давление на Пейджа: пусть сам выбирает. Нам-то чего о нем беспокоиться? — Я говорю тебе, что не желаю принимать в этом участия. Леонард никогда еще не видел Смита таким взволнованным: он уже несколько недель предчувствовал, что нервы Смита скоро сдадут — и вот они сдали. Он подумал: «Когда такой слизняк, как Смит, распускается, это за целую милю видно». Но ничего, он справится с ним. — Хорошо, — сказал он. — Она просила тебя оставить ее в покое. Разыграем из себя двух милых иисусиков и выполним ее просьбу, да поможет нам бог, аминь. — Не поминай имя господне всуе, — прикрикнул на него Смит. — Я этого не позволю. Ты… ты неверующий пес, Най. — Мы сложим наши чемоданчики, — нарочито смиренно продолжал Леонард, не обращая на него внимания, — и отправимся к Соммервилу. Я подам в отставку. А тебя выгонят… вышвырнут за шиворот, так что ты шлепнешься на свой толстый зад… и уж больше не встанешь. После такого провала — после того, как ты просадил здесь столько денег, — тебе никогда в жизни не видать другой работы. А уж раз я говорю никогда, значит действительно никогда. На Флит-стрит про тебя никто и слушать не захочет. Ты будешь человек конченый. Смит перестал расхаживать по комнате и присел на краешек стула. Согнувшись и покусывая ноготь большого пальца, он старался не смотреть на Ная. Запонка, придерживающая сзади воротничок, отстегнулась, и он вздыбился на шее. Не обращая на это внимания, Смит, наконец, сказал: — Грили никогда не согласится на такое. Он человек строгих правил. Он любит, чтобы все было по закону. — Но ведь и мы будем действовать по закону… ни на шаг от него не отступим. Кстати, Грили сейчас в отпуске — копается в каких-то развалинах. Он всегда в это время ездит в Италию. Его замещает Чэлонер, а того можно убедить в чем угодно. Когда Грили вернется, все уже будет сделано. И он только обрадуется. — Но, Леонард, — возразил Смит, — даже если мы поступим… так, как ты предлагаешь… и уговорим Пейджа продать газету, откуда мы возьмем деньги, чтобы заплатить ему? Соммервилу действительно сейчас туго приходится… Мигхилл изрядно выпотрошил его за последнее время. После того как я, то есть, я хочу сказать, мы, истратили здесь столько денег, он просто не в состоянии дать нам еще. Да никогда и не станет этого делать. — Какой же ты младенец, Гарольд! — Най холодно, но миролюбиво улыбнулся. — Неужели ты не понимаешь, что о продаже сейчас не может быть и речи? И не только по той причине, о которой ты говоришь. Если мы станем владельцами «Северного света», весь город снова ополчится на нас. Нет, нет. Мы предложим ему по доброй воле слиться с нами на паритетных началах. Мы покончим с нашими разногласиями, каждая газета внесет в дело свое доброе имя и свои производственные мощности — не забудь, что типография все еще в наших руках, — а затем Пейдж уйдет в отставку, и мы будем ежегодно выплачивать ему соответствующий процент от чистой прибыли. Таким образом, нам не придется вкладывать в это дело ни копейки. Потрясенный такой изобретательностью своего коллеги, бывший страховой агент Смит молча уставился на Ная, и глаза его заблестели. — Мда… это, пожалуй, будет вполне честно… и в то же время выгодно. Мы на равных основаниях сделаем скидку на амортизацию, затем подсчитаем, какой процент причитается Пейджу по состоянию на сегодняшний день. А тут, глядишь, построят атомный завод, тираж поднимется… Нет, нет, — вдруг опомнился он, — я не могу на это пойти. Последовало молчание. Не пытаясь нарушить его, Най закурил сигарету, затем, через некоторое время, задумчиво произнес: — А я считал тебя честолюбивым, Гарольд… я думал, ты хочешь создать себе положение на облюбованном тобой поприще. Смит ничего не сказал, лишь судорожно вздохнул несколько раз, а Най рассудительно продолжал: — Разве нет у тебя личных соображений для того, чтобы стремиться к успеху… вспомни о твоей жене, например?.. — Да, да… Минни. Не стану скрывать. Я бы многое сделал, чтобы вернуть ее. Но это… — Он продолжал кусать ноготь, хотя обгрыз его уже чуть не до мяса. — Все равно мне это не по нутру. Най понял, что Смит начинает сдаваться. И решил поднажать: — Послушай. Надо же смотреть на вещи трезво. Ведь все вокруг готовы глотку друг другу перегрызть. Мигхилл охотится за Соммервилом. Джохем — за Мигхиллом. А Вернон отдал бы полжизни за то, чтобы пырнуть ножом и того и другого. Вопрос стоит так: убить или быть убитым. Ты ни в чем не можешь упрекнуть себя. Ты предлагал Пейджу куда больше того, что стоит его паршивая газетенка. Ему следовало согласиться. Но нет, он решил бороться с нами. И здорово отколошматил нас. А сейчас, когда я дарю тебе возможность прижать его к стенке, ты сидишь и пускаешь слюни, как больная корова. Надо же быть мужчиной. Я тебе прямо заявляю: если ты упустишь этот случай, потом будешь жалеть о нем всю жизнь. Смит отвел глаза, затем снова посмотрел на Ная. Он облизнул губы, помедлил и сказал: — Эта история меня совсем доконала, Лео. Надо выпить. Как ты думаешь, мне это не повредит? — Конечно, нет, наоборот: принесет пользу. Небрежно потянувшись к звонку в стене, Най нажал кнопку. Официант принес две двойные порции виски. Смит взял рюмку, сначала отхлебнул, затем одним глотком осушил ее до дна. «Словно только что пересек Сахару», — подумал Най. — Давно надо было выпить. — Смит вздохнул. — А то последнее время я просто не в себе. И теперь еще это… я совсем запутался. — Выпей еще. — Потом… а впрочем, если ты так настаиваешь… Най велел официанту принести еще такую же порцию. Тот принес. — Понимаешь, Лео, — уже сдаваясь, принялся рассуждать Смит, — вся беда в том, что в глубине души я в общем человек верующий. Пока я жил в Австралии, я все время преподавал в воскресной школе. Моя бедная мама воспитывала меня в большой строгости. В детстве я был очень благонравным ребенком. Мне еще одиннадцати лет не было, а я уже знал наизусть всю Тринадцатую главу Первого послания к коринфянам. Но сейчас, поразмыслив как следует, я смотрю на это несколько по-иному. Только не надо очень их прижимать. Будем действовать возможно тактичнее. Пейджу в самом деле пора на покой — ведь он такой больной человек. — Ты только окажешь ему дружескую услугу. — Что же до Коры… — Он умолк. — Ничего с ней не случится, — поспешно заверил его Най. — Никто не узнает об этом, кроме ее семьи. Сынок любит ее. Он простит и забудет. — Закажи мне еще выпить. Если все сделать так, как ты говоришь, то тут нечего и раздумывать. Все вполне оправдано… вот теперь я нашел это слово. С чего же ты предлагаешь начать? Позвонить Пейджу? — Нет. Пошлем ему письмо с нарочным. Попросим о свидании. Смит с минуту подумал, потирая подбородок тыльной стороной руки. — Есть еще одно обстоятельство… очень важное… Нам понадобится твой друг Хейнз. Так что позвони-ка ему сейчас же. «Совсем не дурно для верующего, который когда-то знал наизусть Тринадцатую главу Первого послания к коринфянам», — подумал Най. — Я уже предусмотрел это, — сказал он. — Хейнз все еще работает у Мигхилла. Но прежде займемся письмом. Он подождал, пока Смит допил виски, затем они поднялись и прошли в соседнюю комнату, где имелось все, что нужно для письма. Глава VIII В тот день в половине третьего Генри Пейдж вышел из Клуба северных графств и не торопясь направился к себе в редакцию. Он только что позавтракал с Уэзерби, пожелавшим обсудить с ним во всех подробностях программу торжественного обеда, устраиваемого в честь издателя «Света», — обед этот был назначен на 25 сентября. Они премило посидели, и после отличного шабли, которым Уэзерби непременно захотел угостить его, Генри был в наилучшем расположении духа. Он улыбнулся, вспомнив о том, как ловко Уэзерби объявил о своем намерении баллотироваться в парламент, — что ж, сэр Арчи будет отнюдь не плохим кандидатом, во всяком случае, как верный нортумбриец, он, что называется, постоит за Север. Завернув за угол на Парк-стрит, Генри решил сократить путь и пройти переулком Риммера. Когда он проходил мимо магазина подержанных вещей Биссета, внимание его привлек фарфор, выставленный в витрине. Он остановился, сразу признав в прелестной, покрытой глазурью раковине, белой, с золотом по краям, редкий экземпляр своего любимого стаффордширского фарфора. Вещица старинная — это бросалось в глаза, и Генри был почти убежден, что вышла она из рук Джона Элерса, старшего из братьев Элерс, которые обосновались в Бурслеме еще в 1690 году; на ярлычке значилась цена — всего пять фунтов десять шиллингов. Вот это находка! С нее, пожалуй, можно будет начать новую коллекцию взамен той, что он принес в жертву тайнкаслскому аукциону. Естественно, Генри не мог удержаться от соблазна. Он зашел в лавочку и, честно поторговавшись с Биссетом, купил вещицу за пять гиней. Придя к себе в кабинет, он развернул свое сокровище и, поставив раковину на письменный стол, залюбовался ею; в эту минуту вошла мисс Моффат и протянула ему письмо, присланное с нарочным. Добродушно посмеиваясь над Пейджем, она выслушала его разглагольствования по поводу формы и происхождения раковины и даже из вежливости задала ему несколько вопросов; ее мнение о нем явно изменилось к лучшему, хотя в глубине души она была по-прежнему убеждена, что он сумел выплыть лишь благодаря счастливой случайности. Дослушав до конца его рассказ, она направилась к себе. Рассеянно поглаживая прелестную раковину, разомлев после обильной еды, Генри размечтался. После стольких недель напряжения и почти невыносимой тревоги одержанная им победа принесла с собой неизъяснимое облегчение. Высокие нравственные принципы восторжествовали: теперь он может беспрепятственно выпускать газету в соответствии со своими убеждениями — только чувствовать себя при этом он будет тверже и уверенней. Больше того, все домашние разделяли его ликование. Дороти относилась теперь к нему не только с вниманием, но порой даже и с уважением. Он надеялся, что отношения с Алисой тоже наладятся. Видя, как она ждет не дождется приема, намеченного на вторник, а также торжественного обеда, который решили устроить на будущей неделе в его честь и который он обещал почтить своим присутствием, он корил себя за то, что с таким безразличием относился раньше к этой стороне ее жизни. С присущей ей наивностью она придавала этому огромное значение. Что поделаешь: такова ее натура, у него тоже есть свои странности, почему же не смотреть сквозь пальцы на ее причуды? Может, тогда она терпимее будет относиться к Коре. Если бы только удалось сплотить семью — больше ему ничего не нужно. Тут он вспомнил про письмо, принесенное ему мисс Моффат. Он вскрыл конверт и прочел его. Затем с возгласом отвращения разорвал листок на мелкие кусочки и выбросил в корзину для бумаг. Время от времени в «Северный свет» приходило какое-нибудь оскорбительное, непристойное или даже содержащее угрозы письмо, как правило, анонимное. Но это не было анонимным, под ним стояла подпись Гарольда Смита, и все же Генри трудно было поверить, что этот человек мог на прощание так глупо и больно уколоть его. Выбросив эту гадость, не заслуживающую даже презрения, из головы, Пейдж сел за работу: он хотел дать в следующем номере экономический обзор предполагаемого европейского соглашения, которое в свете недавних переговоров в Париже казалось весьма многообещающим. Но он никак не мог сосредоточиться — мысли все время возвращались к странному письму. И чем больше он о нем думал, тем более оно становилось непонятным. В кабинете, кроме него, никого не было. Чуть ли не против воли он нагнулся, достал из корзины для бумаг разорванные клочки и не без груда сложил их. Теперь этот листок, составленный из кусочков, выглядел даже как-то зловеще. «Дорогой мистер Пейдж! Нам стало известно одно чрезвычайно важное обстоятельство, которое может весьма повредить Вам. В Ваших же интересах советую Вам как можно скорее встретиться со мной и моим коллегой, чтобы мы могли рассказать Вам об этом. Дело важное и не терпит отлагательства. Поверьте в мое искреннее к Вам уважение, чрезвычайно преданный Вам      Гарольд Смит». Генри тяжело вздохнул. На что это они намекают? Неясность выражений, указывавшая на то, что письмо тщательно продумано, сама по себе порождала неуверенность и тревогу. У Генри было такое ощущение, будто он получил пощечину. Почему они написали «не терпит отлагательства», словно намекая на возможность каких-то неприятных разоблачений? И не таится ли в этих двух словах «советую Вам» скрытая угроза? Но нет, нельзя распускаться и давать волю воображению. Он знал, что Смит и его коллега должны со дня на день уехать из Хедлстона. Письмо являлось как бы заключительным ударом и, подобно последнему укусу раздавленной осы, было насыщено ядом. Пейдж твердо решил не обращать на него внимания, скомкал кусочки и снова выбросил их в корзину. Целый час он усердно трудился. Затем к нему зашел попрощаться Малкольм Мейтлэнд. Он уезжал на два дня в Ноттингем на осеннюю конскую ярмарку, рассчитывая купить там хорошую верховую лошадь. — Я уже давно приглядываюсь к одной недурной лошадке, — признался он Генри. — Чудесная кобыла от Спитфайера, прямо из «Тысячи и одной ночи». Настоящая красавица. С тех пор как «Свет» одержал победу над своими противниками, Мейтлэнд был в исключительно хорошем настроении и сейчас добавил с легким смешком: — Теперь, когда мы снова стали кредитоспособными, я решил позволить себе такую роскошь. В последнее время Генри необычайно привязался к Мейтлэнду. Весь этот год он опирался на его знания, опыт, на те сведения, какие ему удавалось собрать, а также в немалой степени на его честный и смелый характер. Нередко Пейдж советовался с ним и по частным вопросам, и сейчас, поскольку мысль о письме все еще бродила где-то в глубине его сознания, ему захотелось поговорить об этом с Малкольмом. Однако Мейтлэнд на этот раз был всецело занят своими делами и спешил уехать. У Генри не хватило духу задерживать своего помощника, и он решил отпустить его. — Желаю весело провести время, Малкольм. — Он протянул ему руку и с чувством добавил: — Вы знаете, как мне будет вас недоставать. Сентиментальность Пейджа смущала Мейтлэнда — в этом и заключалась разница между ними: он просто не мог выказывать свое уважение шефу, сноль бы глубоко оно ни было, как не мог бы, скажем, поцеловать собственный локоть. — Я скоро вернусь, — сухо сказал он, поджимая губы. И тут же улыбка осветила его некрасивое лицо. — Только смотрите, чтобы прессы работали, пока меня не будет. К четырем часам статья была окончена, и Хедли — толстяк с вечно смущенной улыбкой, всегда все делавший на бегу, — влетел в кабинет Генри с фотографиями, которые должны были ее иллюстрировать: тут были любопытные снимки новых домов на континенте, аэропортов, мостов и современных заводов. Когда он ушел, Генри только собрался было позвонить мисс Моффат, как вдруг услышал тихий стук в дверь. — Войдите, — сказал он. Подняв глаза, он с удивлением увидел Кору. — Я вам помешала? На ней было новое коричневое платье, которое он прежде не видел, и нитка жемчуга, подаренная им на рождество два года назад. Никогда еще она не казалась ему такой красивой — особенно хороши были огромные горящие глаза. Словно извиняясь за свое вторжение, она поспешно продолжала: — Мне надо было кое-что купить в городе… для Дэвида… ну и как же я могла уехать, не повидав вас? Если вы заняты, я лучше пойду. — И думать не смейте. Садитесь и рассказывайте, как живете. Робкая и застенчивая по натуре, Кора очень редко заходила в редакцию, и каждое ее посещение было праздником для Генри. А сегодня он смотрел на нее с особым удовольствием: не часто Кора была такой яркой и оживленной. — Ну, рассказывайте, как же вы живете? — спросил он. — Я?.. Что ж, я всегда живу хорошо. — То недомогание, которое вы тогда почувствовали на концерте, совсем прошло? — Да ничего и не было-то. Просто отвыкла я от людей. Ну и в зале было очень жарко. — Она помолчала, потом спросила: — Главное… как вы то себя чувствуете? — Вполне прилично. — А когда вы были последний раз у доктора? — Эдак с неделю назад… я, право, забыл когда. Вообще я бываю у доктора раз в месяц. — А таблетки все еще глотаете? — Н-да… они мне очень помогают. Будто сомневаясь в эффективности нитроглицерина, Кора покачала головой, но как-то неестественно, словно плохая актриса, разыгрывающая сожаление. Затем она подошла к его креслу, — глаза ее, необычно расширенные, казалось, молили о снисхождении. — Мы с Дэвидом вчера долго говорили о вас. — Да? — добродушно протянул он, глядя на нее снизу вверх. Темно-коричневое платье — в тон глазам — оттеняло нежный цвет ее щек, на которых сейчас играл легкий румянец. От ее участия ему вдруг стало не по себе, особенно когда она с живостью добавила: — Вы же знаете, как мы любим вас… и мы оба так за вас волнуемся. Очень уж много вы работаете, куда больше, чем нужно. Мы считаем, что для вашего же блага, — тут она быстро перевела дух, — лучше бы вам отдохнуть как следует. — Что значит «как следует»? — с улыбкой спросил он. — Ну, — снова мучительная, нервная пауза, — совсем уйти от дел. Он был так удивлен, что даже слова! не мог вымолвить. Немного придя в себя, он сказал: — Дорогая моя… и в такое-то время… вы советуете мне бросить газету? — Да, что ж поделаешь. — Но ведь я только что выдержал борьбу не на жизнь, а на смерть, именно за то, чтобы сохранить ее. — Вы выиграли. Это правда. Вы показали себя. Не сдались. Это замечательно. Так вот, воспользуйтесь этим. Ведь они дадут вам столько денег… куда больше, чем в тот раз обещали. — Она взяла его руку с ласковой улыбкой, которая тут же исчезла, и губы ее задрожали. — Отдайте вы эту газету… право, так будет лучше… для вашего же здоровья… и для всех вообще. Генри поразила не столько эта неожиданная просьба, сколько скрытая настойчивости в ее тоне, и он насторожился. Неужели есть какая-то связь между ее посещением и письмом Смита? Обеспокоенный, он отвел глаза. Не мог он заставить себя рассказать ей про письмо, но и думать плохо о Коре тоже не мог; все же он спросил ее: — У вас, надеюсь, нет никаких неприятностей? Она вздрогнула — но ведь это могло быть и от удивления. — Нет… у меня — никаких. — А если что-нибудь случится, пожалуйста, скажите мне. — Конечно, скажу. Только со мной ничего не случилось… ничего. — Испуганная улыбка едва тронула ее губы. — Да и что могло случиться-то? — Значит, все в порядке, — сухо заметил Генри. — Что же до моего отдыха, то я действительно намерен скоро взять отпуск. Да и вообще собираюсь уйти от дел и передать все Дэвиду. Но не сегодня и не завтра. Наступило напряженное молчание. К счастью, обоих выручило появление мисс Моффат, которая, следуя заведенному порядку, принесла пятичасовую почту. Хотя она, видимо, не очень склонна была восторгаться представительницами своего пола, однако с самого начала почувствовала расположение к Коре. Она дружески поздоровалась с ней, и они обменялись несколькими фразами. Затем Кора сказала, что ей надо идти. В мыслях Генри все еще царила сумятица, когда он снова сел за стол, после того как проводил Кору до дверей и у порога она еще раз попросила его подумать об ее словах. Взгляд, брошенный ею на прощание, какой-то жалобный, полный молчаливой мольбы и покорности, настолько взволновал его, что он не сразу мог приняться за работу. На улице чинили мостовую. Звук пневматического бура сверлил мозг, мешая сосредоточиться. В половине шестого Пейдж вышел из редакции в надежде обрести дома покой и собраться с мыслями. Но не успел он войти в холл, как наткнулся на Алису. — Какой ты умница, Генри, что пришел так рано! — воскликнула она. — Ты мне как раз и нужен: хорошо, что сумерки еще не наступили. Она вздумала перекрасить комнату для гостей и, не доверяя местному маляру, решила сама подобрать цвета. Не в силах отказать в ее просьбе, Генри пошел за ней наверх, где она, облачившись в синий комбинезон, добрых три четверти часа с задорным видом смешивала краски, то и дело обращаясь к нему за советом. Под конец, после долгих обсуждений и колебаний, перепробовав все возможные сочетания, она остановила свой выбор на самой первой краске. Как ни странно, эта возня с красками, которая, казалось бы, могла лишь испортить и без того скверное настроение Генри, произвела на него благотворное действие. В той озабоченности, с какою Алиса выбирала цвет комнаты, было что-то знакомое и успокаивающее, у него сразу стало легче на душе и все тревоги показались выдуманными. И почему он вечно ждет какой-нибудь беды? Смит просто хотел досадить ему. А Кора пришла потому, что они с Дэвидом беспокоятся о его здоровье. Между этими двумя событиями не может быть никакой связи. На следующее утро в редакции все, казалось, шло своим чередом — ни оскорбительных посланий, ни каких-либо известий от Смита. Генри уже поздравлял себя с тем, что занял совершенно правильную позицию, решив не обращать внимания на письмо, как вдруг в одиннадцать часов ему вручили новую записку, составленную в еще более категорическом тоне: «Если в течение суток Вы не ответите нам, мы будем вынуждены опубликовать имеющиеся у нас сведения самого неприятного свойства относительно Вашей невестки». Выпрямившись в кресле, Генри смотрел на записку, которую держал в вытянутой руке, точно она жгла ему пальцы, и повторял про себя: «Относительно Вашей невестки»… Он мог бы даже испугаться, если бы самый тон этой бумажонки не вызвал у него сильнейшего возмущения. Чем больше он изучал ее, тем омерзительней она ему казалась. Она была без подписи и настолько не соответствовала общепринятым нормам поведения — во всяком случае в его представлении, — что он просто с трудом верил своим глазам. Чтобы он, Генри Пейдж, получил такую угрожающую записку у себя в кабинете в городе Хедлстоне, нет, это просто неслыханно! Вот теперь уже действительно нельзя больше медлить: необходимо тотчас принять решительные меры. Подумав немного, он велел мисс Моффат позвонить Смиту и сказать, что он готов принять его в три часа. Затем он подумал о Коре: справедливость требует, чтобы она была где-нибудь рядом, под рукой. В домике на берегу моря не было телефона, и связаться с ней было не так легко. А потому он послал ей телеграмму с просьбой прийти в редакцию к тому же часу. Глава IX Генри приходилось напрягать все душевные силы, чтобы как-нибудь дотянуть до конца дня, — настолько его мысли были поглощены предстоящим свиданием со Смитом. Охваченный возмущением, он ждал этого свидания, буквально считая минуты. Он не пошел завтракать и съел только несколько галет, жестянка с которыми всегда хранилась в ящике его стола. Он то и дело нетерпеливо поглядывал на стрелки редакционных часов, медленно ползущие по циферблату. Первой пришла Кора — без четверти три, немного раньше назначенного часа. На ее лице было написано напряженное ожидание, и Генри понял, что она неправильно истолковала его просьбу. Неужели Кора могла подумать, что он, поразмыслив, решил последовать ее вчерашнему совету? Он не дал ей возможности вернуться к этому разговору, однако, боясь взволновать ее, не стал и объяснять, зачем пригласил ее в редакцию. Сославшись на дела, он попросил Кору подождать в комнате мисс Моффат, добавив, что секретарша, несомненно, угостит ее чашкой чая. Следующие пятнадцать минут тянулись невыносимо долго. Хотя Генри старался во что бы то ни стало сохранить хладнокровие, он чувствовал, как его сердце начинает биться все сильней и чаще. Он не хотел прибегать к полученному от Барда амилнитриту — доктор предупредил его, что при частом употреблении это средство перестает действовать, — но в конце концов был вынужден раздавить одну из ампул, которые на всякий случай теперь всегда носил с собой в маленьком футлярчике, подвешенном к часовой цепочке. Он только что кончил вдыхать амилнитрит, и с его лица еще не исчез румянец, вызванный, лекарством, как в кабинет вошел Смит в сопровождении Ная и еще какого-то молодого человека, совершенно незнакомого Генри. Неожиданное появление этого незнакомца, несмотря на его спокойный и даже любезный вид, почему-то напугало Пейджа: оно словно предвещало новые и непредвиденные осложнения. Все трое стояли, молча глядя на него, а Фенвик, проводивший их в кабинет, задержался у двери. Наконец Смит заговорил: — Вы получили мои письма? Голос его звучал хрипло и глухо. Казалось, Смит с трудом выдавливает из себя слова. — И первое, и второе, — ответил Генри и затем, желая во что бы то ни стало скрыть волнение, добавил: — Садитесь, пожалуйста. Они сели, словно три автомата, — незнакомец с пугающим безразличием, Най с обычной развязностью. Последний смерил взглядом Фенвика, который придвинул им стулья. — А он нам нужен? Пейдж сказал Фенвику, что он может идти. — Вы еще будете мне благодарны за эту предосторожность, — заметил Най. Он зажег сигарету, а потом уже вежливо осведомился: — Разрешите? Наступило короткое молчание. Затем Смит откашлялся. Его лицо, обычно розоватое, как свиное сало, было совсем бледным и лоснилось от испарины. Эта бледность особенно подчеркивалась сизым небритым подбородком и припухлостью под глазами. Казалось, ему было очень не по себе. Потемневший от пота воротничок, развязавшийся галстук — все указывало на лихорадочное возбуждение. Генри никогда прежде не видел его в подобном состоянии. — Мистер Пейдж, — начал Смит запинаясь и в то же время так, словно заучил свою речь наизусть, — я не испытываю никакой вражды к вам лично. Я уважаю вас и не хотел бы причинять вам горе. Я даже надеюсь, что вы относитесь ко мне так же. Но, с другой стороны, бывают обстоятельства, вынуждающие человека в моем положении решиться на некоторые шаги ради собственных интересов. Мистер Пейдж, мне тяжело говорить об этом… но в нашем распоряжении имеются данные, которые мы считаем себя обязанными довести до вашего сведения. — Судя по вашим письмам, речь идет о моей невестке. — Вот именно, — проронил Най, стряхивая пепел с сигареты. — В таком случае, хотя вам, вероятно, это покажется излишней щепетильностью, я предпочел бы, чтобы вы изложили свои сведения в ее присутствии. — Погодите, мистер Пейдж. Прежде выслушайте нас. Мы не хотим причинять лишние страдания женщине. — А, бросьте, Смит! — прервал его Най. — Ради бога, переходите к делу. — Ну что же, — сказал Генри. — Я выслушаю вас. Но я надеюсь, что вам известен закон о клевете. — Мистер Пейдж, мне очень неприятно говорить… — Вот что, — вмешался Най, — дайте-ка я скажу. — Он погасил сигарету и уставился на Пейджа холодными выпуклыми глазами. — Вы издаете чистенькую высоконравственную газетку. Вам подавай нравственную прессу, нравственное общество и все прочее тоже нравственное. Вы весь такой лилейно-непорочный, что небось и не знаете слова «аборт». — Оно… оно мне известно, — растерянно пробормотал Пейдж. — И то хорошо, — ухмыльнулся Най. — Это облегчает дело. Так, может, вы знаете также, что, когда у незамужней девицы случается неприятность, а ей хочется сохранить свою репутацию, она отправляется с черного хода к какой-нибудь старой ведьме, которая и освобождает ее от неприятного бремени. К несчастью, существует коварный закончик, называющийся «Законом о преступлении против личности от 1861 года», который гласит, что женщина, противозаконно разрешившая устроить себе выкидыш с помощью любого инструмента или каких-либо иных средств, совершает тем самым уголовное преступление и подлежит ссылке на каторжные работы пожизненно или на срок не менее трех лет или же тюремному заключению на срок не более двух лет… печально, не так ли? — Хватит, — сипло сказал Смит. — Мистер Пейдж, мне очень больно говорить вам об этом. Три года назад, в августе, ваша невестка, тогда еще Кора Бейтс, была на основании этого закона приговорена к тюремному заключению. Генри в полной растерянности глядел на него. Он словно окаменел. Окружающий мир исчез, и перед глазами маячило только расплывающееся, как в тумане, лицо Смита. — Нет… не верю… нет. — Это правда. И у нас есть доказательства. — Нет, — механически повторил Генри. — Нет, это неправда. — Хватит, — сказал Най и кивнул на пришедшего с ними незнакомца. — Хейнз занимался этим делом. Проследил его с начала и до конца. Так ведь, Джек? — К несчастью, сэр, это так. — Хейнз глядел на Пейджа виноватыми глазами или, во всяком случае, с притворным сожалением. — Я присутствовал на судебном разбирательстве. И должен сказать, судья проявил большую снисходительность — принял во внимание смягчающие обстоятельства. Приговор был самый легкий. — Приговор? — Генри произнес это слово с трудом, судорожно сжимая ручки кресла. — Шесть месяцев тюрьмы. Сердце Генри на несколько бесконечно долгих мгновений перестало биться. Он ожидал какого-нибудь обвинения, связанного с ее прошлым: они могли выкопать и раздуть подробности забытой глупой интрижки — с этим Хейнзом, например, — или что-то связанное с бедностью и невзгодами ее юности; все что угодно, но только не это. То, что он услышал, неизмеримо превосходило самые худшие его предположения. Внезапно все в нем возмутилось… он не хочет верить им — и не верит. — Невозможно… это ложь. Она здесь… она докажет, что это не так. — Ну что ж, позовите ее, — сказал Най с такой хладнокровной и небрежной уверенностью, что Пейдж помертвел. — Посмотрим, кто здесь лжет. Генри приподнялся, чтобы позвать Кору, но тут же снова упал в кресло. Как он мог заставить ее выслушивать это гнусное обвинение?! — Ну, зовите же, — настаивал Най. — Давайте покончим с этим раз и навсегда. Спросите дамочку, как ее угораздило попасть за решетку. Генри сковало леденящее сомнение, и он не мог решить, что делать дальше. Пока он колебался, боковая дверь, ведущая в комнату мисс Моффат, отворилась. Кора устала ждать и зашла поглядеть, не освободился ли он. В память Генри навсегда врезалось выражение ее лица, когда она вдруг поняла, что означает открывшаяся ее взору сцена. В комнате наступила мертвая тишина; наконец Кора в ужасе прошептала: — Простите… я не знала… — и попятилась. — Погодите минуточку, — сказал Най. — Вот этот джентльмен проделал длинный путь с единственной целью повидать вас. Она остановилась, словно не смея уйти. — Вы, наверное, меня помните? — сказал Хейнз. — Нет… я никогда вас не видела, — тихо, почти неслышно ответила она. — Простите, мисс… — тогда ведь вы были мисс Бейтс, — но у меня с собой газетные вырезки с фотографиями и подписанные вами показания, которые вы дали в больнице. Он сунул руку во внутренний карман. Пейджу показалось, что Кора сейчас упадет. И вдруг она зарыдала — судорожно, без слез, содрогаясь всем телом. Генри не мог этого вынести. — Довольно, — сказал он Смиту. — Ради бога, уходите. — Убедились? — спросил Най, вставая. Смит тоже поднялся. Сжимая в руке папку, он остановился у письменного стола, не глядя на Пейджа. На лбу у него выступили капли пота. — Ну, послушайте, мистер Пейдж. Все это можно сохранить в тайне. Мы будем немы, как могила. Все обойдется. Поверьте. Есть же очень простой выход. Я принес соглашение. Честное, и никаких ловушек. — Он неловким движением открыл папку. — Я уверен, что оно вас вполне устроит. В таком случае, мы ни словечка не напечатаем об этом неприятном обстоятельстве. Право же, дорогой мистер Пейдж, можно все уладить полюбовно. — Будьте добры, уйдите все. Я поговорю с вами потом. Смит положил на стол длинный оранжевый конверт и первым направился к двери. Когда все трое ушли, Пейдж повернулся к Коре. Ему нечего было сказать, абсолютно нечего, слова застревали у него в горле. Она все еще плакала, закрыв локтем лицо и уткнувшись в стену. Он хотел как-то утешить ее и не мог найти ни одного подходящего слова. Первой молчание нарушила она. Все еще пряча лицо, она заговорила сквозь слезы: — Это правда… правда… то, что они вам говорили. Только, наверное, они вам всего не сказали… о том, как с шестнадцати лет я сама себя содержала, работала в мелких лавчонках. Один раз летом я уехала на неделю отдохнуть в Блэкпул — сколько месяцев мне пришлось копить деньги на эту поездку! Я пошла потанцевать в «Альгамбру». Управляющий увидел меня и предложил работать у них. Я согласилась. Он обходился со мной так ласково, а я была так одинока! Ведь я всю жизнь была одинокой. И от этого очень хотелось кого-нибудь любить. Я не знала, что он женат… сперва-то я не знала. А он меня вовсе и не любил никогда. Подлец он был, и все. Когда он узнал, что я… он озлился на меня дальше некуда. Боялся, как бы это до его жены не дошло. Он сказал, что знает, как все поправить. А мне было все равно — после того, как он меня обругал-то. Я и позволила ему отвести меня туда. Там одна женщина все и сделала. Мне было плохо, так плохо! Я думала, умру… и рада была этому. Она испугалась и привела доктора. Он отправил меня в больницу, а потом все это и началось… — У Коры перехватило дыхание, но она заставила себя продолжать. — В больнице я пролежала два месяца. Горячка у меня была и еще что-то. А когда меня выписали, то тут же забрали в полицию — ведь это их обязанность такая. Они требовали, чтобы я дала показания против той женщины. А она была бедная, без друзей… вроде меня… и не могла я так сделать. На суде это повернули против меня, только судья все равно дал мне только шесть месяцев. Видно, пожалел меня. Страшна я была, наверное, как смерть. В больнице меня остригли, я так исхудала — кожа да кости. А мне было все равно. Хотя бы и закатали меня на весь срок. Совсем все равно. Я как неживая сделалась… — Не надо, Кора… — Охваченный жалостью, Генри встал и подошел к ней. — Больше ничего не надо говорить. — Я должна рассказать вам все, даже если это меня убьет. Когда я вышла, благотворительное общество хотело подыскать мне работу в Блэкпуле. Но я только и думала, как бы оттуда выбраться. Было опять лето. Я прочла объявление, что в Скарборо есть работа. И поехала туда. Работа оказалась легкая — продавать пончики в киоске на набережной. Но я все еще была как неживая. Некуда мне было деться. И чувство у меня было такое, будто я уже умерла. Каждый вечер, как закрою в шесть свой киоск, так и иду гулять в порт. А он всегда сидел там на лавочке. Дэвид то есть. В нем было что-то такое… И как-то раз я не выдержала — подошла к нему и заговорила. — Она снова содрогнулась от рыданий. — Так вот все и началось. Я побоялась рассказать ему о себе. Только сразу увидела, что он тоже… как и я… несчастный. И хотела ему помочь. И ведь я помогла. Я старалась быть хорошей женой. Но если он узнает, тогда всему конец. Что же с нами будет, что с нами будет? Она в последний раз судорожно всхлипнула и, порывисто повернувшись, шагнула к Генри, словно и теперь, отверженная, потерявшая последнюю надежду, она все еще мучительно мечтала о счастье и искала у него помощи. — Не плачьте, — сказал он, осторожно обняв ее за плечи. — И ни в коем случае ничего не говорите Дэвиду. Мы что-нибудь придумаем. — Я же не виновата… так случилось… и все. Мне больше нечего сказать. Но что вы должны думать… вы-то? Вы столько для меня сделали, а я вам так отплатила! Ну как вы не хотите понять… что думать сейчас надо только о вас! Она вдруг умолкла, поглядела на него безумными глазами и, прежде чем он успел удержать ее, вырвалась и бросилась вон из комнаты. Генри не пытался ее вернуть. Он тяжело опустился на стул и сжал голову руками, стараясь собраться с мыслями, найти в себе силы встретить этот последний удар. «Тупик, — думал он. — Какой безнадежный тупик!» Гнев и негодование, сначала охватившие его, уже сменились жалостью. Он не винил Кору, но знал, что последствия ее поступка будут роковыми и для него и для «Северного света». Машинально он взял документ, который Смит оставил на столе, и рассеянно прочел его. Соглашение никак нельзя было назвать грабительским, оно было составлено самым честным образом, — Смит, пытаясь хоть как-то оправдаться в собственных глазах, постарался возможно справедливее оценить имущество обеих газет и их доходы, исходя из цифры тиража за последний год. И все же, хотя с финансовой точки зрения эту сделку можно было бы назвать даже выгодной, Пейдж не обманывался относительно своего положения. У него отнимают «Северный свет». Если он откажется, прошлое и настоящее Коры, история ее жизни, соответствующим образом приукрашенная, появится под огромным заголовком на первой странице «Хроники» и остальных газет Соммервила по всей стране. Генри вздрогнул при одной мысли об этих страшных статьях. Как они будут издеваться над ним — поборником просвещения и высокой морали, бывшим мэром, в честь которого город собирается дать банкет, человеком непоколебимой честности и принципиальности, клеймившим коррупцию и разложение. Не пощадят они ни Алису с ее великосветскими замашками, ни Дэвида — обманутого мужа, и даже Дороти получит свою долю — нет, никому из них не удастся избежать страшного испытания. Их вываляют в грязи люди, хорошо набившие на этом руку. Для него это означает конец его деятельности, изгнание из общества. А для Дэвида… ему было страшно даже подумать об этом: такое потрясение будет для него гибельным, оно снова столкнет его в призрачный, полный кошмаров ад, и второй раз ему уже не спастись. А Кора? Тяжелее всего придется ей. Сознание того, что она навлекла на них беду, что ей опять предстоит переносить уже пережитые муки и унижение, только теперь в сотни раз усиленные и что с таким трудом обретенные безопасность, спокойствие и душевный мир утрачены навсегда, — все это, несомненно, сломит ее, разобьет ей сердце. Генри вскочил и начал ходить по комнате. Он не может допустить, чтобы все это обрушилось на нее, на его семью, — придется уступить, придется отказаться от «Северного света». При одной мысли об этом он почувствовал острую боль в груди. Он пытался убедить себя, что поражение просто уязвляет его гордость, порожденную ничем не оправданной привязанностью к газете, столько лет издававшейся его семьей; он внушал себе, что он, Генри Пейдж, — просто нелепый старомодный идеалист, который публиковал статьи, полные избитых истин, и придавал слишком уж большое значение своей роли провинциального издателя. Но ничто не помогало. Стоило ему вспомнить, какую напряженную борьбу он вел, какую трудную одержал победу, лишь для того, чтобы в последнюю минуту у него отняли все, — и кровь бросалась ему в голову. «Северный свет» был его наследием, его детищем, смыслом его жизни. Подчиняясь какому-то порыву, он прошел по коридору в заднюю комнатушку, где хранились подшивки первых выпусков «Света», и стал наугад снимать их с полок. Вот 1785 год — описание первого перелета Бланшара через Ла-Манш на воздушном шаре, осуществленного в пятницу, «несмотря на дурные предчувствия»; а вот, десять лет спустя, — первая глава «Века разума» Томаса Пейна: печатая это произведение в своей газете, Дэниэл Пейдж навлек на себя гонения правительства, которые в конце концов бросили тень на Питта. Вот знаменитый отчет о мятеже в Норе в 1797 году, когда Английский банк приостановил платежи. А вот номер, где помещен очерк Чарльза Лэма, из Маргейта, где он собирал материал о фешенебельном курортном обществе; и еще один очерк — живое и яркое описание знаменитого митинга чартистов. Генри лихорадочно, не обращая внимания на хронологию, проглядывал пожелтевшие листы с выцветшими буквами, каждый из которых отражал какой-то момент истории Англии: Трафальгар, падение Кабула, Балаклава, покушение на королеву Викторию в 1842 году, наполеоновские войны и страшные карикатуры на корсиканского людоеда, сообщение о смерти Броунинга и его погребении в Вестминстерском аббатстве, война в Южной Африке, сбор пожертвований в пользу солдат, начатый Робертом Пейджем… Нет, он больше не в силах читать. Застонав, Генри сжал ладонями раскалывающиеся от боли виски. «Северный свет» сам был исторической традицией. Нет, он не может уступить его тем, кто неизбежно превратит газету в бульварный листок. Он резко повернулся и, вновь охваченный решимостью, пошел к себе в кабинет. Он взглянул на часы — половина восьмого: утратив ощущение времени, он потерял почти три часа. Мисс Моффат, вероятно, как всегда, ушла в шесть, и не подозревая, что стряслась новая беда. Однако после недолгих поисков он нашел в ящике ее стола железнодорожное расписание. Вечерний поезд в Лондон отходил в семь сорок три. Заезжать домой за чемоданом было некогда. Времени оставалось, только чтобы добраться на такси до вокзала. Он быстро написал мисс Моффат записку, сообщая, что его неожиданно вызвали в Лондон по неотложному делу, и положил ее на чехол пишущей машинки. Потом он позвонил домой, Алисы не оказалось, и он предупредил о своем отъезде Ханну, добавив, что вернется не позже чем через сутки. Затем, надев пальто и шляпу, он вышел из редакции и поспешил на вокзал. Глава X На следующее утро Дэвид, проведя беспокойную ночь, вдруг понял, что больше не в силах выносить напряженное молчание и мучительное притворство — свое и Коры. Надо найти какой-то выход. Уйдя из дому в девять часов под предлогом обычной прогулки, он сел в хедлстонский автобус, который отправлялся из Слидона в половине десятого. Пассажиров было только двое, и, так как они сидели впереди, он устроился на заднем сиденье, чтобы их назойливые взгляды не помешали ему хорошенько обдумать план дальнейших действий. Сперва надо будет повидаться с отцом. Дэвид старался не показывать своей привязанности к отцу и, преодолевая ощущение собственной неполноценности, нередко держался с ним покровительственно, но вместе с тем в глубине души любил Генри, чувствовал к нему сыновнюю благодарность и, не разделяя многих его воззрений, непоколебимо верил в его доброту и здравый смысл. А сейчас ему больше всего нужны были понимание и хороший совет, и он знал, что найдет у отца и то и другое. Непрерывная тряска, долгие стоянки в Лэси-Хаммоксе и Херст-Грине — казалось, медленному путешествию не будет конца, но вот за дребезжащими запотевшими стеклами показались туманные очертания Хедлстона, и вскоре древняя колымага, вздрогнув, замерла у своей конечной остановки на площади Виктории. Мелкий дождь покалывал лицо Дэвида, когда, выйдя из автобуса, он направился к редакции «Северного света». Для него всегда было тяжелым испытанием входить в здание, которое ему предстояло унаследовать и в котором его отец служил своим прекраснодушным идеалам, и обычно он старался избегать этого. Даже и теперь, терзаемый совсем иными опасениями, Дэвид все время, пока поднимался по каменным ступенькам и стучал в дверь кабинета, чувствовал себя незваным пришельцем. Войдя в комнату, он обнаружил, что в ней никого нет. Затем неожиданно появилась мисс Моффат и поглядела на него с удивлением, которое можно было объяснить только тем, что он был здесь редким гостем. — Как поживаете, мисс Моффат? — спросил он, а потом, зная, что ей надо объяснять даже то, что совершенно очевидно, прибавил: — Я пришел к отцу. — Ну конечно, — произнесла она тем шутливо-снисходительным тоном, каким всегда говорила с ним еще с тех пор, как в первый раз увидела его на Хенли-драйв в колясочке. — Но только вашего отца здесь нет. — А когда он будет? — Не могу сказать. Он уехал в Лондон. — В Лондон? — Вот именно. А зачем, не знаю. Уехал вчера вечером совершенно неожиданно, оставил только записку, что у него там неотложное дело. Наверное, в связи с этой экономической конференцией. — Помолчав, она добавила: — Долго он там не задержится, ведь завтра у вашей матери прием. Вероятно, он чем-то обнаружил, как сильно расстроило его это непредвиденное обстоятельство, потому что она продолжала всматриваться в него все внимательнее и пристальнее. — Где ваше пальто? Ну до чего же беззаботен этот малый! Даже зонтика не захватил. Разве вы не заметили, что идет проливной дождь? Вы и так уже насквозь промокли. А волосы… ну-ка, дайте я приведу вас в порядок. Пока он стоял, словно пригвожденный к месту, и раздумывал, что же ему делать дальше, она застегнула верхнюю пуговицу его рубашки, смахнула дождевые капли с пиджака и начала приглаживать его волосы. — Ну вот… так гораздо лучше. Я только что вскипятила чай. Выпейте чашечку. Вчера я угощала вашу жену. Очень милая женщина. Ну, Дэвид, идемте ко мне. — Нет… нет. — Он заставил себя очнуться. — К сожалению, не могу… благодарю вас. Мне надо идти. — Постойте, Дэвид… погодите минутку… Он не останется. Не может остаться. Дэвид повернулся и бросился вниз по лестнице с такой стремительностью, что с разгона перебежал мостовую перед самым радиатором проезжавшего мимо автомобиля. Даже не заметив этого, он пошел дальше, твердо уверенный, что неожиданный и необъяснимый отъезд отца как-то связан с мучительной страшной тайной, которую он никак не мог отгадать и которая, словно нефтяная пленка, появляющаяся иногда на Слидонском взморье, незаметно оскверняла все и вся. Он с трудом взял себя в руки. Что же делать дальше? Отправиться на Хенли-драйв? Но искать совета или объяснения у матери — бесполезно. И. однако, он не может вернуться в Слидон ни с чем, чтобы снова час за часом размышлять в тягостном одиночестве. Есть еще выход. И хотя он знал, как невыносимо труден для него такой шаг, он не колебался — рано или поздно этого все равно не избежать. Дом просвещения был совсем близко. Дэвид пересек бульвар и уже через пять минут стоял перед входом, читая указатель. «Хроника» помещалась на третьем этаже. Он вошел не сразу, а принялся расхаживать по тротуару, повторяя про себя то, что намеревался сказать, призывая на помощь все свои душевные и физические силы. Он знал, что теряется в критическую минуту, и твердо решил на этот раз не поддаваться слабости. Однако такая подготовка привела к обратному результату: пока он рисовал себе предстоящую встречу, представляя, какие ему будут нанесены оскорбления и как он на них ответит, в нем стал закипать гнев, горло сжала судорога, во рту пересохло. Ожидание становилось невыносимым. Он резко и неловко повернулся, кинулся в подъезд, проскочил мимо лифта и не переводя дыхания взбежал. на третий этаж. На матовом стекле двери сияли золотые буквы: «Хедлстонское отделение «Ежедневной хроники». Он вошел, не постучав. Его сразу ошеломила атмосфера бездеятельности и пустоты. Юноша лет семнадцати что-то лениво выстукивал на машинке, сидя за низким столом, поставленным боком у окна, рядом с доской коммутатора. Не узнавая собственного голоса, Дэвид сказал, что хочет видеть Ная. Юноша откинулся и посмотрел на него через плечо. — Его здесь нет. Он уехал в Тайнкасл… — И, отвечая на недоверчивый взгляд Дэвида, добавил: — Их тут никого нет. Мистер Смит в Мосберне, в главной редакции. Дэвид никак не мог ему поверить — он уже слишком настроился, что сейчас все выяснит. В конце узкого коридорчика виднелись двери двух остальных комнат, составлявших все помещение хедлстонского отделения «Хроники». Он быстро заглянул в каждую. Никого. Он пошел назад в приемную. — Когда он вернется? — спросил Дэвид. — А я откуда знаю? — сердито огрызнулся юноша. — Тут сейчас никакой работы не ведется… то есть почти никакой. Сегодня его, наверное, совсем не будет. — Совсем не будет. — глухо повторил Дэвид, постоял еще немного и вышел. На улице он опять остановился в нерешительности, все еще сжимая кулаки, обессиленный горьким разочарованием. Ничего не узнал, ничего не уладил, ничего не добился. Его захлестнуло всепоглощающее ощущение собственной никчемности. Уже наступил час обеда. По тротуару сновали прохожие; люди, подгоняемые дождем, то и дело толкали его, а он все стоял, не зная, на что решиться, и в ушах у него звенело от прилившей к голове крови. Наконец он медленно побрел к площади Виктории. Оставалось только вернуться в Слидон. Автобус, на этот раз полный, тронулся почти сразу. Дэвид занял свободное место в середине машины, тщетно стараясь совладать с волнами путаных мыслей, которые накатывались на него. Не прошло и нескольких минут, как он уже убедил себя, что все остальные пассажиры не спускают с него глаз, рассматривая его насмешливо или с нескрываемой ненавистью. Он сидел, не поднимая головы, упорно глядя в пол, не в силах вызвать в душе то холодное равнодушие, с каким обычно встречал враждебное внимание толпы. До самого Слидона он так и не сумел побороть охватившее его смятение — наоборот, оно еще усилилось. Приехав в Слидон, он торопливо зашагал к своему коттеджу, но и быстрая ходьба не успокоила его. Сначала ему показалось, что дома никого нет, но в кухне на плите закипал чайник, а потом он увидел за окном Кору — она гуляла в саду по усыпанной гравием дорожке. Любезная снисходительность, невозмутимая рассеянность, с какими он обычно принимал ее услуги, исчезли под натиском ревности, неуверенности. Кроме того, он видел, что она страдает. Как и в первые дни их знакомства в Скарборо, он чувствовал, что его непреодолимо тянет к ней и что она ему необходима. Он готов был сейчас же подняться в спальню, позвать ее из окна и ласкать, ласкать… Нет, надо успокоиться. Нельзя, чтобы она узнала о царящем в его мыслях смятении, о его бесполезной поездке — он не должен усугублять гнетущую ее тяжесть. Дэвид поднялся в мансарду и сел за свой простой письменный стол. Доктор Ивенс рекомендовал ему для успокоения брать лист бумаги и быстро, не задумываясь, записывать все мысли, теснящиеся в голове. Он схватил ручку, ища избавления. «Боль слишком глубокой любви, — писал он, — часто превосходит радость… и страданью можно предаваться с таким же упоением, как и счастью. Я блуждаю в лабиринте, сумрак надвигается на меня, но я не побежден. Я могу справиться с любой трудностью, одолеть любого врага, если воля моя останется сильной; Скоро мы избавимся от этого наваждения. Кора не должна страдать. Я буду ей защитой. А теперь пусть меня охватит покой — глубокий и тихий…» Написав эти строки, он вдруг замер и наклонил голову, словно прислушиваясь. «Покой глубокий и тихий». Что это — звон в ушах, не прекращающийся вот уже столько месяцев, обычно гулкий, как удары колокола, а иногда пронзительный, как свисток? Или он действительно услышал голос, с издевкой повторяющий его слова, едва они успевают родиться в мозгу? Дэвид напряженно прислушался, но ничего не услышал. Однако как только он опять взял ручку, голос вновь произнес слова, которые он начал записывать: «Когда свет ширится, а мрак отступает…», скандируя их все громче именно в то мгновение, когда они появлялись из-под его пера. Он стал писать медленнее, пытаясь заставить этот голос умолкнуть, но тщетно; тогда он принялся писать с бешеной быстротой, чиркая по всей странице, но голос несся за ним, не отставая, громкий и четкий. Дэвид отшвырнул ручку, словно она жгла пальцы, и вцепился в край стола, вспоминая строгое внушение, сделанное ему доктором Ивенсом, после того как он впервые признался, что слышит голоса: — Это только воображение. Так называемая слуховая галлюцинация. Забудьте о ней. Не поддавайтесь ей. Ни на секунду. Дэвид медленно поднял голову. Вот, наконец, кончилось. Впрочем, кончилось ли? Он напряженно вслушивался и ждал, надеясь, что ничего не услышит. Но вне связи с тем, что он написал, с этой ручкой, которая лежит на столе, до него донесся зов — тихий и все же ясный, словно проникавший из спальни, расположенной внизу. Мужской голос звал его: «Пейдж… Пейдж… вы здесь?» Потом, содрогнувшись от ужаса, он услыхал слова: «Побереги-ка собственную шею, приятель», — и узнал голос Ная. Он вскочил, словно его подбросило, и изо всех сил заткнул уши, чтобы ничего не слышать. Все это — воображение, болезненная галлюцинация, расстроенные нервы. Но как он ни боролся, до него снова донеслось снизу — громко, нагло и совсем отчетливо: «Так ты решил свернуть мне шею, Пейдж? Лучше побереги свою собственную, приятель». Нет, это не галлюцинация. Он больше не сопротивлялся. Открыв дверь, оы кинулся вниз по узкой деревянной лестнице в спальню и принялся лихорадочно ее обыскивать — заглянул в оба шкафа, под кровать, пошарил между платьями Коры в гардеробе, осмотрел все уголки. Никого. Совсем измученный, он присел на край кровати. Лоб его покрылся липкой испариной. Уж не сходит ли он с ума? И голос, и тот — невидимый — исчезли. Как и прежде, осмотр комнаты, реальные доказательства того, что она пуста, рассеяли галлюцинацию. Он испытывал страшную физическую слабость, но почти пришел в себя. Глубоко вздохнув, он поднялся с кровати и, остановившись перед туалетным столиком, начал совсем спокойно приглаживать волосы. Затем увидел в зеркале, что рядом с ним стоит Кора. Вот наконец что-то настоящее в мире теней. — Я не заметила, как ты вернулся, — сказала она. — Ты сегодня долго гулял. Глубокая и спокойная ясность, воцарившаяся в его сознании, исключала возможность всякого притворства. Он подошел к ней и нежно сжал ее РУКУ. — Я ведь не гулял, — сказал он. — Я ездил в Хедлстон, чтобы повидать отца. — Ты его видел? — Он почувствовал, как она вся напряглась и как это напряжение исчезло, когда он отрицательно покачал головой. — Отец уехал в Лондон. Совершенно неожиданно. — В Лондон… — повторила она медленно, и вдруг лицо ее прояснилось, согрелось надеждой — он давно уже не видел ее такой. — Знаешь, Дэвид, я очень рада… Я так доверяю твоему отцу. Не спрашивай меня ни о чем сейчас… только я чувствую, что теперь нам обоим будет хорошо. Глава XI В то же утро, но гораздо раньше — говоря точнее, в четверть седьмого — Генри Пейдж сошел на платформу Паддингтонского вокзала. Его поезд задержался в Кру, прибыл с опозданием — через пять минут после экспресса из Рэгби, — и на стоянке не было такси. Генри пришлось довольно долго ждать в холодном полумраке вокзала, пока подошла свободная машина. Он не часто бывал в Лондоне, а когда бывал, то всегда останавливался в маленькой гостинице «Эсмонд» неподалеку от Британского музея. Ночной портье узнал его, и, хотя у Генри не было багажа, ему без всяких затруднений предоставили номер. — Могу я сейчас позавтракать? — спросил он. — К сожалению, мистер Пейдж, кухня начинает работать с семи. Может быть, передать ваш заказ, прежде чем я сменюсь? — Не надо. Я позвоню, — ответил Генри, подумав, что сперва следует поспать. Всю дорогу он просидел, скорчившись в углу купе, почти не сомкнув глаз; и теперь, войдя в узкий неуютный номер, слабо освещенный серыми лучами рассвета, скользившими по грязным крышам и покрытым сажей трубам, он, не раздеваясь, лег на кровать и закрыл глаза. Но в его мозгу по-прежнему лихорадочно теснились мысли, и заснуть он не мог. Он просто лежал, не двигаясь, испытывая странное ощущение, будто на кровати лежит кто-то другой, незнакомый, на кого он смотрит со стороны. В семь часов он позвонил и заказал крепкого кофе, который был ему строжайшим образом запрещен, но без которого он в подобном состоянии обойтись не мог. Кофе принесли очень не скоро, и он, разумеется, оказался обычной жиденькой бурдой. Однако, проглотив три чашки этого кофе и съев ломтик поджаренного хлеба, Генри почувствовал, что немного ожил. Он умылся и отправился в соседнюю парикмахерскую побриться. По привычке купил несколько газет, но только бегло проглядел их, и то лишь поддавшись безрассудному страху, что сообщение о его несчастье уже появилось в печати. Было еще рано — Соммервил вряд ли приходил в редакцию раньше десяти, — но Генри больше не мог ждать. Он доехал на автобусе до Стрэнда и пошел по Уайтхоллу в направлении к Геркулес-хаус. У древней реки, которая в это утро медленно, словно устало катила волны под мостами, высились столь не похожие на скромное помещение «Северного света» здания «Утренней газеты», господствовавшие над набережной, — сверкающие фасады из стекла и бетона, холодные, равнодушные, исполненные мощи. В вестибюле, где потолок поддерживали коринфские колонны, а пол был выложен двухцветными мраморными плитками, один из рассыльных в форме осведомился о фамилии Генри, позвонил в приемную и через несколько минут проводил его к лифту-экспрессу. На верхнем этаже, в конце длинного коридора его принял — вернее, перехватил — личный секретарь Соммервила, молодой человек в коротком пиджаке и полосатых брюках, который, поглядывая на него с вежливой неприязнью, заметил: — Собственно говоря, мистер Пейдж, вам нужен мистер Грили. К несчастью, он в отпуске. Быть может, вы побеседуете с его заместителем, мистером Чэлонером? — Нет, — твердо ответил Генри. — Я должен увидеться лично с мистером Соммервилом. — Понимаю, — задумался секретарь. — Но, к сожалению, он утром бывает занят. И, собственно говоря, его еще нет. Однако… если вы… — Я подожду, — сказал Генри. — В таком случае пройдите сюда, пожалуйста. Решив непременно увидеться с Соммервилом, Генри не стал предварительно договариваться о встрече, полагая, что тому будет труднее не принять его, когда он явится без предупреждения. Он знал, что ему придется ждать, если Соммервил вообще согласится его принять, — и действительно долго прождал в маленькой устланной красным ковром приемной, где стояли кожаные кресла и инкрустированный шкафчик, а на стенах висели картины восемнадцатого века, посвященные охоте. Он сидел там более часа, уставившись невидящими глазами на большое полотно Джона Фернли, изображавшее сбор охотников, и старался припомнить все, что ему было известно о Соммервиле. В отличие от своих главных соперников, Джохема и Мигхилла, Соммервил начал карьеру не на задворках Эбердина и не в глуши Ольстера, а шел более проторенным путем — окончил Далиджский колледж и играл на бирже. Затем он решил заняться издательской деятельностью и купил не пользовавшуюся никакой популярностью «Утреннюю газету», которая вот-вот должна была закрыться. Эта попытка увенчалась блистательным успехом. Благодаря необычайной целеустремленности и редкому умению предугадывать запросы читателей он совершенно преобразил газету. По мере того как росли тираж и прибыли, возрастали его самоуверенность и боевой задор. Предвкушая новые победы, он начал издавать хлесткий еженедельник «Городские новости» и почти сразу же «Воснресный Аргус». Сперва все эти рискованные начинания вполне себя оправдывали. Отведав власти, Соммервил несколько преждевременно стал разыгрывать из себя крупного газетного магната. Появилась яхта, начались пожертвования на благотворительные цели, и хотя они далеко уступали королевским щедротам Мигхилла, но все же получали гораздо более широкую огласку; Далиджская картинная галерея обогатилась четырьмя полотнами Котмена — они, правда, не шли ни в какое сравнение с уникальным Джорджоне, преподнесенным нации Джохемом, или замечательным собранием картин Каналетто, пожертвованным сэром Ифиэлом, но тем не менее являлись хорошим образчиком добротной английской живописи. Затем последовала женитьба на Бланш Джилифлауэр — племяннице лорда Джохема и любимице всех светских хроникеров. И тут блестящая карьера впервые омрачилась тенью. Брак оказался неудачным. Генри смутно припомнил рассказ Алисы о том, что через год жена Соммервила развелась с ним, несколько месяцев позировала для рекламных объявлений, восхваляющих средства для мытья волос и питательные кремы, чуть было не вышла замуж за австрийского барона и, наконец, стала редактором отдела мод в «Глобусе», где и подвизалась до сих пор с огромным успехом, благодаря чему Мигхилл, пользовавшийся услугами «светских красавиц», чтобы придать своей газете определенный шик, проникся к ней отеческой привязанностью. Возбуждающее действие кофе кончилось, и Генри стал впадать в тупое оцепенение, так что, когда молодой секретарь появился вновь и с таинственным видом пригласил его в кабинет, он забыл проглотить две таблетки, которые обязательно собирался принять перед самым разговором. Соммервил, одетый в свободный серый костюм с красным галстуком и темно-алой гвоздикой в петлице, сидел за столом и подписывал письма. Когда Пейдж вошел, он продолжал работать и целую минуту не поднимал головы от бумаг. Затем повернулся на вращающемся кресле, привстал и протянул руку. Владелец «Утренней газеты» был невысок, широкоплеч и выглядел старше своих сорока пяти лет. У него была короткая шея и апоплексический цвет лица, который еще больше подчеркивался галстуком, гвоздикой и маленькой, но очень заметной багровой родинкой под левым ухом. Налитые кровью глаза свидетельствовали о повышенном давлении; он держался, как очень занятый человек, не выносящий ни глупости, ни неопытности, ни вмешательства в свои дела. Снова опустившись на кресло, он закинул ногу на ногу, оперся на спинку и начал бесцеремонно разглядывать Пейджа. Генри сел на предложенный ему стул рядом с антикварным письменным столом и подумал, что такой прием не обещает ничего хорошего. Соммервил, казалось, выжидал, чтобы Пейдж заговорил первым, а затем, словно почувствовав всю затруднительность его положения, сам начал беседу, переходя прямо к делу: — Жаль, что вы не предупредили меня о своем приезде. Мы могли бы вместе позавтракать. Во всяком случае, разрешите поздравить вас — сражались вы блестяще. Одно время мне казалось, что вы нас побьете. Теперь же, насколько я понимаю, наши разногласия кончились. — Не совсем. — Генри испытывал мучительную неловкость, ноги его дрожали, но, заговорив, он снова обрел мужество. — Прошло уже почти два года с тех пор. как вы купили «Хронику». Признаюсь, я отнесся к этому враждебно и был предубежден. Вы имели полное право конкурировать со мной, основав в Хедлстоне свою газету. Раз там нет места для нас обоих, жители города должны были выбрать, кому оставаться. Ну, и они выбрали… Я приехал, чтобы просить вас отнестись с уважением к их выбору. Помолчав, Соммервил ответил: — Симпатии публики непостоянны. Положение может измениться за одни сутки. «Хронику» все еще раскупают, и мы намерены ее продавать. — Нет, — покачал головой Генри. — Будем говорить прямо. Вы попытались заставить меня отказаться от газеты и потерпели неудачу. Ради всего святого, оставьте теперь «Северный свет» в покое! — Я не вполне вас понимаю, — сказал Соммервил резко. — После всех трудов, какие мы затратили на Хедлстон, вы просите нас убраться восвояси, поджав хвост? — Я прошу вас не публиковать определенный материал. — Не публиковать материал! Мой дорогой сэр, вы меня изумляете. Наш первый принцип, наш моральный долг — никогда ничего не утаивать от читателей. — Но ведь материал этот не представляет общественного интереса. Дело касается только меня и моей семьи. — Мне, собственно, дорогой сэр, ничего не известно. Я даже не совсем понимаю, о чем вы говорите. С другой стороны, в Хедлстоне все, что касается вас, несомненно представляет общественный интерес. Я полагаю, что мой тамошний редактор придерживается именно этой точки зрения. Генри почувствовал, как у него пересыхают губы. — Речь идет о давно забытой истории, извлечь ее на свет сейчас — значит только причинить страдания многим ни в чем не повинным людям. — О господи! — сказал Соммервил с неожиданной грубостью. — Ну что вы такое мелете? Мы живем в середине двадцатого столетия. На щепетильности теперь далеко не уедешь. В нашем деле всегда кто-то кому-то набивает шишки. Не могу же я лично просматривать каждое слово, которое попадает в «Хронику». Я вполне полагаюсь на моего редактора и предоставляю ему самому решать подобные дела. Пейдж не смог скрыть овладевшего им чувства горечи: — А он, разумеется, собирается предать гласности эту историю, исходя из самых высоконравственных побуждений. Соммервил раздраженно дернулся и нетерпеливо взглянул на часы, словно собираясь положить конец разговору. — Мой дорогой сэр, — сказал он, — с какой стати вы являетесь сюда и начинаете хныкать? Все это не имеет ко мне ровно никакого отношения. Я дал моим служащим в Хедлстоне указание вести газету по их собственному усмотрению и не могу отменять их решений. Ведь совершенно очевидно, что этот материал представляет только местный интерес и вопрос о нем решается местными работниками. А меня, как вы понимаете, это не касается, и я ничего об этом не знаю. Он просто-напросто умыл руки. Пейдж понял, что, несмотря на свою полную беспринципность, Соммервил не снисходил до того, чтобы лично копаться в грязи, а предоставлял другим делать это за себя. Пейджа захлестнул темный бешеный гнев. Он спросил с решимостью, от которой нельзя было отмахнуться: — Зачем вам нужен «Северный свет»? Соммервил уже принялся было приводить в порядок бумаги на столе, но тут сразу поднял голову, заподозрив, что вопрос задан неспроста. Неужели этот ничтожный провинциал догадался, какую борьбу ему приходится вести… догадался о неудержимо возрастающих расходах, о лезущей вверх кривой выплат, о деятельности мощных концернов, которые только и думают, как бы с ним покончить? Джохем и Мигхилл собираются слиться… монополия… Флит-стрит уже столько месяцев посмеивается над его неудачной попыткой поглотить «Свет», «Аргус» приносит убытки. «Городские новости» при последнем издыхании… надо расширяться или идти ко дну. Настороженно вглядываясь в Пейджа, он ответил: — По очень простой причине — мне надо увеличить сбыт. — Но он и так очень велик. «Утренняя газета» расходится тиражом по меньшей мере в миллион экземпляров. — При современной конкуренции не идти вперед значит пятиться назад. — Под «идти вперед» вы подразумеваете увеличение тиража «Газеты» или ее двойника «Хроники»? — Пейдж, забыв о всякой осторожности и твердо решив высказать все, что думал, с трудом перевел дыхание. — В последнем номере «Обозревателя» была помещена статья о состоянии нашей прессы. Вы видели ее? — «Обозреватель» — превосходный журнал, я его редко читаю. — Это подробный и беспристрастный обзор. И его выводы доказывают, что наши газеты, сохраняющие свои принципиальные позиции, старающиеся развивать читателей, вытесняются низкопробными листками… газетами, цель которых — не служение обществу, а получение самой высокой прибыли, газетами, неразборчивее, глупее, вреднее, пошлее которых не сыщешь в целом свете. Соммервил, сохраняя невозмутимость, чуть улыбнулся. — Измышления клеветников. Очень жаль — в конце концов мы стремимся только угодить массам… создать для них… как бы это выразить… атмосферу успокоения. — Скармливая им всяческие отбросы? — Мы даем именно то, чего они хотят. — Нет. — Пейдж энергично покачал головой. — Человечество вовсе не столь глупо, как вам кажется. Нельзя так легко сбросить со счета наш народ. Он обладает великими качествами: мужеством, жизнерадостностью, сердечностью, юмором — дело просто в том, что три четверти нашего населения не получают достаточного образования, чтобы противостоять вашим ухищрениям. Я не стану повторять общеизвестные истины. Ваша газета вредоносна даже не потому, что целиком заполнена эротикой, дешевыми сенсациями, не потому, что в ней столько пошлости и глупости. Страшно то, что вы искусственно насаждаете самые вопиющие предрассудки, разжигаете самые низменные страсти, цинично обливая грязью тех, кто пытается противостоять вам. Помните, что сказал Балфур? «Уж лучше я буду продавать беднякам джин, чем отравлять их таким образом». Еще пятьдесят лет обработки вашей ядовитой закваской, и вы низведете массы до состояния полного невежества. Никто лучше вас самих не знает, какое мощное орудие находится в ваших руках. Так почему же вы не обратите его на цели созидания? В наше время страна больше чем когда-либо нуждается в высокопринципиальной прессе, служащей делу просвещения. Мы были великолепны во время войны, когда жили лицом к лицу со смертью. Но теперь наступил упадок — и в политической, и в экономической, и в духовной жизни. Я убежден, что это только временное явление, но мы должны с ним покончить. Если же нет… Пейдж умолк, охваченный страшной физической слабостью; он понимал, что его речь не произвела на Соммервила ни малейшего впечатления, и вдруг осознал, какую страшную опасность представляют собой сила и власть, если им не сопутствует в должной мере чувство ответственности. Язык не повиновался ему. во рту пересохло. Он не знал, что сказать дальше. Соммервил, не сводивший с него жесткого презрительного взгляда, сразу же воспользовался его растерянностью. — Мой милый, — сказал он примирительно. — Я понимаю ваши чувства. Но меня ждут дела, не будем отвлекаться от главного. Мы предлагаем вам честную и выгодную сделку. Попросту ответьте, согласны вы принять наше предложение или нет. Возможно, — продолжал он, — если вы решите уступить вашу газету, а я в этом не сомневаюсь, то пожелаете остаться в числе ее сотрудников. Ваши передовицы… обладают внушительностью, характерной для начала века. — Нет, — сказал Пейдж угрюмо. — Не могу. Для меня вопрос стоит так: все или ничего. — Так, значит, все? У Генри не было сил поднять голову и взглянуть на него. Он чувствовал, что потерпел полное поражение. — Я подумаю… мне нужно несколько часов. Я позвоню вам ближе к вечеру. — Хорошо. — Соммервил поднялся. — С нетерпением буду ждать вашего звонка. Пейдж не помнил, как вышел из комнаты. На улице моросил мелкий дождь. Генри медленно повернулся и побрел от реки к Виктория-стрит. Слабость его возрастала, и он понял, что должен где-нибудь перекусить и как можно скорее: он почти ничего не ел со вчерашнего полудня. На противоположной стороне он заметил кафе-автомат и уже собирался сойти с тротуара, как вдруг почему-то испугался грохочущего потока мчавшихся машин, и сердце его отчаянно забилось. Задыхаясь, он стоял в нерешительности, сознавая, что не осмелится перейти улицу. Пошатываясь, он двинулся дальше, ища какое-нибудь кафе на этой стороне улицы. На углу Эшли-гарденс у самого Вестминстерского собора он почувствовал боль. За последние месяцы у него бывали сердечные спазмы, отдававшиеся стреляющей болью в левой руке. Но эта боль была другой — она охватывала всю грудь с такой силой, что казалось, какие-то огромные тиски дробят ребра. Он даже не мог дышать, к горлу подступила томительная тошнота, на лбу выступил холодный пот. Боль была неимоверной, и все-таки в его сознании бился нелепый детский страх: если он сейчас же где-нибудь не присядет, то свалится прямо на тротуаре, привлекая всеобщее внимание. Еле волоча ноги, он дотащился до входа в собор, вошел внутрь и упал на скамью, судорожно пытаясь вздохнуть. Наконец мучительный спазм начал ослабевать, он несколько раз с трудом неглубоко вздохнул, дотянулся до жилетного кармана, раздавил две ампулы, полученные от Барда, и поднес их к носу. Потом проглотил таблетку. Вскоре дышать стало легче, и минут через двадцать он мог приподняться, сесть и опереться на спинку стоящей впереди скамьи. Он чувствовал себя так, словно его побили камнями, но приступ прошел. Ему казалось чудом, что он еще жив. Собор был пуст, и только перед алтарем неподвижно стояла одетая в черное женщина — возможно, монахиня. В сумраке, царившем в сырых кирпичных стенах собора, поза молящейся чем-то напомнила ему Кору, и к сердцу его прилила теплая волна. Совсем отчетливо, ясно, будто рядом он увидел ее лицо: тревожно нахмуренные брови, чуть запавшие нежные щеки, темные глаза, доверчивые и грустные. Что же… ей не придется больше ни грустить, ни тревожиться, теперь ей ничто не грозит, и она снова будет счастлива и спокойна. Он побежден, но зато у него есть это огромное утешение. Впервые в жизни испытывал он подобное чувство: словно до сих пор он тщетно стремился к недостижимой радости, искал исполнения желаний, стремлений и надежд, которых даже не мог выразить словами, и только теперь нашел удовлетворение — не в блаженстве, а в чем-то скорее похожем на страдание, и если это было счастье, — то горькое счастье. Он уже настолько оправился, что мог встать. Медленно, но твердой походкой он вышел на улицу. Он доехал до гостиницы на такси и распорядился, чтобы к нему в номер прислали обед. Поев и полчаса отдохнув, он позвонил Соммервилу. Того не оказалось в редакции, и Генри попросил секретаря передать ему, что он возвращается в Хедлстон вечерним поездом и утром подпишет контракт. Теперь, когда решительный шаг был сделан, его сознание словно затуманилось, острая боль сменилась тяжелым отупением. Но мысль о Слидоне, как луч, осветила мрак, царивший в его душе, и ему страстно захотелось очутиться там — даже не столько для того, чтобы повидать Дэвида, который ничего не знал о событиях последних дней, сколько для того, чтобы побыть с Корой, милой Корой, успокоить ее, снять тяжесть с ее сердца. Глава XII В Хедлстоне, в ту же среду и в тот же самый час, когда Генри ехал в гостиницу, Леонард Най сошел с поезда: он возвращался из Тайнкасла, где с немалым удовольствием и не без пользы провел большую часть дня. Утром, не подозревая об отъезде Пейджа в Лондон, он уверенно сказал Смиту: — Вот что, Гарольд… Пейдж наверняка нам нынче позвонит. Так ты сразу отправляйся к нему, умасли его как-нибудь и заставь подписать контракт. — А ты? — Попробуй пошевелить мозгами! Тебе же известно, что я действую ему на нервы. Он будет разговаривать только с тобой. А кроме того, мне надо съездить в Тайнкасл. — Зачем? — Два деловых визита. Помимо этого, следует подстричься и сделать маникюр. Несмотря на внешнюю невозмутимость, которой он чрезвычайно гордился, Най почти весь день был как на иголках; теперь, подходя к Дому просвещения, он вдруг почувствовал, как напряжены его нервы, и, чтобы привести их в порядок, остановился, зажег сигарету, а потом двинулся дальше нарочито ленивой походкой. Поднявшись в лифте и войдя в коридор третьего этажа, он незаметно для себя ускорил шаг. — Меня кто-нибудь спрашивал? — задал он Питеру обычный вопрос. — Мистер Смит несколько раз звонил из Мосберна. — Соедини-ка меня с ним. Питер подошел к коммутатору и включил номер редакции. Ему ответили не сразу. Най смял в пепельнице недокуренную сигарету, закурил новую и несколько раз быстро затянулся. Ожидая соединения, Питер сказал: — Вас спрашивал посетитель, мистер Най. По-моему, это был молодой мистер Пейдж. — Он заходил сюда? — Да, мистер Най. И вид у него был какой-то чудной. — А у него бывает когда-нибудь другой вид? Позови меня, если этот господин опять явится. Я с ним разделаюсь. — Хорошо. Алло, алло… Соединили, сэр. Най взял трубку. — Смит?.. Это Най… Что-нибудь новое? — Новое! — донесся голос Смита, полный сдерживаемой ярости. — Сколько угодно… Пейдж вчера уехал в Лондон. Сегодня утром он разговаривал с Соммервилом. А чем это кончилось, я не знаю. Грили уехал. У Соммервила заседание в Сити. Я весь день звоню в главную редакцию. Просто нехорошо… что ты бросил меня в такое время. Все идет вверх дном. Услышав такое неожиданное известие, Най переменился в лице. Он резко спросил: — И ты не выяснил ничего более определенного? — Только один Чэлонер что-то знал. Пейдж, кажется, обещал дать им ответ сегодня. Чэлонер считает, что он согласится, но полной уверенности у него нет. Весь последний час я провисел на телефоне, ожидая какого-нибудь результата. У меня сдают нервы. Най закусил губу, обозленный и собственным просчетом, и обиженным тоном Смита. Но затевать ссору в такую минуту было бессмысленно. С полминуты он обдумывал положение, хмуро уставясь в стену. — Ну, так приезжай сюда, — сказал он. — Будем ждать вместе. По тому как Смит ухватился за это предложение, Най без труда представил себе, до какого состояния тот дошел. — Я распоряжусь, чтобы вызов переключили на тебя, Леонард. Не отходи от телефона. Я приеду через двадцать минут. Най повернулся к Питеру. — Можешь идти, сегодня ты мне больше не нужен. Он подождал, пока Питер скрылся за дверью, потом прошел в свой кабинет и сел на край стола, одолеваемый неприятными мыслями. Смит приехал через полчаса — ему не сразу удалось найти такси, — и когда он вошел, Най увидел, что его предположение было правильным. Смит не находил себе места от волнения и, судя по багровым пятнам на щеках и «ароматному» дыханию, вынужден был принять некоторые меры, чтобы не сорваться окончательно. — Все еще ничего? — Он прочел ответ на лице Ная и тяжело упал в кресло, зажав между колен свою кожаную папку. — Я долго не выдержу. — Спокойнее, — сказал Леонард. Но сам он отнюдь не был спокоен. Нервы его напряглись до предела. Эта история зашла так далеко, что они просто не могли себе позволить потерпеть поражение — его больше уже не заботили ни Соммервил, ни «Утренняя газета», он знал только, что либо выйдет победителем, либо никогда уже не сможет себя уважать. Они пошли с последнего козыря, карты брошены на стол — все должно кончиться так, как он задумал. И никак иначе! Оба сидели, прислушиваясь, не позвонит ли телефон. Най зажег очередную сигарету — весь день он курил не переставая. Смит нарушил молчание: — Как по-твоему, Лео, что будет? — Да заткнись ты, ради бога! — рявкнул Най. — Мы уже столько раз все это обсуждали. Говори о чем-нибудь другом. О погоде… о женщинах… о цыганах-скрипачах… о своем любимом слабительном… Они помолчали. — Много успел сделать в Тайнкасле? — спросил Смит смиренно. — Чертовски много. Обошел все места, где можно получить рекламу, сея добрые семена, повидал Спенсера с бумажной фабрики, заходил в «Эхо» и поговорил с Гаррисоном. Он у них младший редактор, а я с ним знаком по «Воскресным новостям». Каждому я говорил, что все наконец улаживается и мы надеемся прийти с Пейджем к дружескому соглашению. Я держался той версии, что он чуть было не взял над нами верх, но теперь по состоянию здоровья собирается уйти на покой. Можешь мне поверить — я как следует попотел, стремясь внушить им это, но иначе нельзя. Стоит возникнуть хоть каким-нибудь подозрениям о нажиме на Пейджа — и это очень повредит нам, когда мы возьмем газету в свои руки. — Он яростно затянулся. — Вот чем занимался я. А ты? Смит достал носовой платок и вытер лоб. — Ну, я весь день висел на телефоне… как уже и говорил. А в промежутках между разговорами… написал Минни длинное письмо с просьбой приехать ко мне сюда. Я отошлю его, если все кончится благополучно. — Вероятно, он заметил насмешливую улыбку Ная, потому что, уныло покачав головой, добавил: — Это вовсе не смешно. Я не умею сходиться с женщинами, как ты; ты ведешь себя в этом отношении просто возмутительно. Ни за что не поверю, что ты весь день в Тайнкасле занимался делами. А я… я страдаю… Прежде чем он успел что-нибудь прибавить, внезапно зазвонил телефон. Оба вскочили. Первым трубку схватил Най. — Алло… алло. Да, Най слушает… соединяйте. Чэлонер говорил коротко и ясно. Най посмотрел на Смита, только когда положил трубку. Не менее минуты он молчал с непроницаемым видом, чтобы Смит хорошенько помучился, и только после этого сказал: — Пейдж возвращается с ночным экспрессом. Он подпишет завтра… как только вернется. — Слава богу! — Смит опустился в кресло. Он снова начал рыться в карманах, ища носовой платок, не нашел и вытер мокрую верхнюю губу тыльной стороной ладони. — Ты меня совсем перепугал. Леонард улыбнулся и положил руку ему на плечо — его радость была так велика, что он даже проникся снисходительным сочувствием к этому дураку, который совсем раскис. — Тебе надо бы выпить, — сказал он. — Пошли вниз — я угощаю. — Нет… нет… я теперь бросил пить… навсегда. Я дал слово. — Дал слово? Кому это? Смит заколебался, а потом ответил с некоторым вызовом: — Я дал обет… только и всего…. если господь пошлет нам удачу. Най был в таком чудесном настроении, что даже не улыбнулся, услышав об этом договоре с небесами. — А, брось! — сказал он. Настроение у него было действительно чудесное, радость бурлила в нем, как пузырьки в шампанском, и даже Смит его не раздражал. — Надо же нам отпраздновать это событие. Сегодня наш великий день. Не разыгрывай собаку на сене. Повеселимся вместе. — Ну… — заколебался Смит, и лицо его повеселело: переубедить его не составляло большого труда. — Разве что в последний раз… Они заперли помещение, спустились в лифте и пошли по Парк-стрит к отелю. Вечер был очень хорош, улицы сухи, в садах пели птицы, воздух был прохладен и ласков. Последние лучи солнца, пробиваясь сквозь ветви буков, еще не сбросивших листву, озаряли улицу и золотили дома. На этот раз Най, против обыкновения, заметил окружающую его красоту. Нет, все-таки Хедлстон не так уж плох, вначале он недооценил этот городок, но теперь готов признать за ним кое-какие достоинства. И очень удобное сообщение с Тайнкаслом, где он втихомолку завел эту приятную интрижку. Настроение его все улучшалось, словно весь город принадлежал ему. Как знать, может, так и будет? Ему осточертело шататься по всему земному шару. В тридцать пять лет он успел утратить юношеский пыл и устал лавировать между острыми углами и ходить по канату от одной работы к другой. Пожалуй, и правда приходит пора, когда человеку следует обзаводиться своим домом. Он почувствовал прилив необычайного великодушия и доброжелательности и начал раздумывать, не уговорить ли тетушку Лиз продать свою лавку и поселиться с ним, чтобы вести хозяйство: брак — это не для него, пусть им наслаждается Смит. И вдруг он представил себе: он — мэр, с цепью на шее, открывает… что?., ну, скажем, приют для несовершеннолетних преступниц. Он даже услышал свою речь и тут же машинально сочинил на нее пародию: «Леди и джентльмены, друзья, граждане нашего славного городка Хедлстона, достойная цель этого приюта — сделать этих несовершеннолетних преступниц… короче говоря, сделать их совершеннолетними преступницами…» Он чуть было не расхохотался вслух. Когда они добрались до «Красного льва», Смит вынул из внутреннего кармана свое письмо и аккуратно опустил его в ящик, не забыв посмотреть, когда будет производиться очередная выемка. Письмо было очень пухлое — за последние недели он исписал кипы бумаги. Най подумал, что, не будь его рядом, Смит непременно поцеловал бы конверт. В зале они нашли два свободных кресла у окна. — Что будем пить? — Ну, если ты так настаиваешь, — шотландское виски. Смит по-прежнему не расставался со своей папкой. Теперь он бережно положил ее рядом с собой. Най готов был утверждать, что Смит так и спит с ней. — Я привез из Мосберна все три экземпляра контракта. Сегодня утром поставил на них печати — с тех пор так и ношу их с собой. Несмотря ни на что, у меня было предчувствие, что он все-таки подпишет, — сказал Смит. — Подпишет, Гарольд… подпишет. Они выпили, и Най подал знак официанту подать еще. Тот вместе с виски принес и меню. Леонард заказал обед, распорядившись, чтобы им заморозили бутылку шампанского. — Знаешь, — заговорил Смит с торжественной серьезностью, — просто чудо, что мы одержали верх, несмотря ни на что. И все-таки я не могу забыть Пейджа… какие у него были глаза… он мне нравится. Най в этот день не завтракал, только перекусил в станционном буфете, и виски на пустой желудок окончательно его развеселило. Он сымпровизировал: Малютка Пейдж Нравится вам. Но он еще будет Благодарен нам. — Нет, правда, Лео, — Смит смерил своего товарища строгим взглядом, — это не тема для шуток. Я хочу сказать… то есть… если бы дошло до дела, я вряд ли согласился бы на это, хотя бы ты… — На что — на это? — На то, чтобы напечатать эту грязь. — О господи! — поглядев на своего собеседника, Най отметил про себя, что Смит здорово нахлестался — вероятно, он весь день прикладывался к бутылке, — однако от этого его попытка выгородить себя не становилась менее тошнотворной. — А ты до сих пор еще не заметил, что мы только этим и живем… грязь… сенсации… убийства… внезапная смерть? Это то же самое, что кормить зверей в зоологическом саду. Мы должны подавать мясо — сырое, кровавое, с душком. Разве ты в своей праведной жизни никогда не слышал, как кричат мальчишки-газетчики: «Жуткое убийство в Холлоуэй… девушка изнасилована и задушена»? Это и есть сенсация, друг мой. «Провалиться мне на этом месте, ка-ак ему вмажут! А потом ей!» — И все-таки, — Смит осовело заморгал, — Пейдж в одном прав. Необходимо повысить эт… эт… ик!.. прошу прощения, этические требования к журналистике. — А как? — Создать какую-нибудь контрольную комиссию. — Нельзя контролировать свободу печати, пока у нас демократия. Черт побери, ведь, это та же цензура! А если читатели против того, что мы им предлагаем, какого черта они покупают нашу газету? Нас с тобой ведь совсем не интересует, хорошо ли позавтракал осужденный перед казнью! — Ужасно, Леонард, ужасно. Это доказывает мою правоту. Мы должны вос… учить массы. — И вылететь в трубу? Брось молоть чушь. В наши дни людям нужна ежедневная доза опиума, иначе в этом проклятом мире — который так или иначе разлетится вдребезги — будет слишком уж трудно жить. Мы и есть настоящие человеколюбцы, а не эти никчемные просветители, вроде твоего приятеля Пейджа. — Ладно, Леонард. Чего тут обижаться? Я ведь только рад, что оказался на стороне деловых людей. Ты меня знаешь. Я умею чувствовать… глубоко. Ну, ты понимаешь. Я глубоко чувствую… люблю свою жену… я человек семейный. От твоей работы у меня бы сердце разорвалось. — А, иди ты! — сказал Най. — В такой игре сердце иметь вообще не положено. Меня этому давно научили. Когда я еще был молодым репортером, зеленым и наивным — если этому можно поверить, — и работал у Мигхилла, мне поручили писать о профессионале парашютисте, молодом австрийце Руди Шерманне, человеке-орле, как его прозвали. Мигхилл финансировал его аттракцион, Шерманн гастролировал по деревенским ярмаркам, а я ездил вместе с ним. Он был такой простой парень, белокурый, ясноглазый… жена у него была очень милая, и ребенок… смел он был, как черт, — трюки проделывал один опаснее другого. Я к нему привязался — в те дни я еще умел привязываться к людям — и снимал его, и писал о нем, так что сделал ему неплохую рекламу. Я знал, какое это рискованное дело, и все уговаривал его бросить, пока он еще цел. И жена его тоже уговаривала. А он только улыбался и качал головой. Он все хотел заработать достаточно, чтобы купить ферму где-нибудь в Тироле, уток, кур и корову, совсем простой был парень. Ну, и в один прекрасный день это случилось. Руди прыгнул с высоты в десять тысяч футов, пустил дымовую ракету, деревенские олухи внизу на поле заахали и заохали, а он стал планировать. Но что-то вышло не так. И он камнем полетел вниз. Дернул за кольцо, а парашют не раскрылся. Я видел, как он тянул перепутанные стропы. Ничего не получилось. А до земли оставалось полторы тысячи футов. Он дернул за кольцо запасного парашюта, отчаянно дернул, но и второй запутался. Вернее, раскрылся, но недостаточно. Руди ударился оземь всего в тридцати футах от меня — с жутким таким, глухим стуком. Когда я его приподнял, он был еще жив — но и только. Никогда не забуду, как он на меня посмотрел. Умер он через несколько секунд на моих руках. В те дни я еще умел что-то чувствовать. Смешно, конечно, сейчас вспоминать об эхом, но, поверишь, я плакал, как ребенок. Не помню, как я добрался до телефона. Звоню своему редактору, а меня всего трясет. И знаешь, что сказал этот сукин сын? «Чудесно, — сказал он, — займем под него всю первую полосу. Даю вам столько строк, сколько сможете написать, и помните — побольше фотографий. Непременно снимите труп поэффектнее». — Най поглядел на Смита и медленно допил стакан. — Вот тогда-то я и потерял свою журналистскую невинность. Куда провалился этот официант? Выпьем еще, а потом будем есть. Глава XIII В конце концов стук в дверь все-таки разбудил Смита. Смутно, как бы сквозь пелену сна, он услышал голос коридорного: — Половина восьмого, мистер Смит. Вы просили разбудить вас, сэр. Смит с трудом открыл глаза и тотчас снова их закрыл. Пробивавшийся сквозь ставни свет резнул по ним, словно ножом. Липкие губы плотно склеились, в голове стучало. Однако он с трудом промычал: — Слышу. — Да, сэр. Горячая вода — за дверью, и ваши ботинки тоже. Погода очень хорошая. Когда коридорный ушел, Смит некоторое время лежал, прикрыв лицо рукой и глубоко раскаиваясь, что накануне поддался уговорам Ная и согласился отпраздновать завершение дела. Он не помнил, сколько они выпили, но, судя по его самочувствию, явно больше, чем следовало. Всякий раз, как он поддавался искушению, самым неприятным бывало пробуждение на следующее утро — и не только из-за головной боли и противного вкуса во рту, хотя и этого было вполне достаточно, так как он плохо переносил алкоголь, но главное — из-за мучительного раскаяния, заставлявшего его называть себя слабовольным дураком. На сей раз он, с трудом открыв глаза, почувствовал себя особенно скверно. «Это все шампанское», — с содроганием подумал он, стараясь преодолеть одышку. Но все-таки у него есть некоторое оправдание. Последние дни были слишком напряженными, неопределенность была уж очень мучительна, и ему пришлось прибегнуть к этому средству, чтобы не сорваться. Но теперь все улажено, и он клянется, что больше никогда в жизни не возьмет в рот ни капли спиртного. Он соскользнул с кровати, надел халат и позвонил, чтобы ему принесли чай. Когда вошла горничная с подносом, она поглядела на него как-то странно, хотя, может быть, ему это просто почудилось, потому что в глазах у него все еще стоял туман. К горничной, развязной и кокетливой девчонке, он относился с неодобрением: не раз ему приходилось слышать, как она хихикала с Наем в его комнате. Горничная отдернула занавеси, и ему показалось, что она хочет что-то сказать, но он не обратил на это внимания. После чая ему полегчало, но, когда он встал, оказалось, что ноги его плохо держат, и он, подойдя к комоду, где на всякий случай хранил бутылку шотландского виски, основательно отхлебнул из нее, чтобы привести нервы в порядок. «Это уж решительно в самый последний раз», — сказал он себе. Одевался он медленнее обычного — вещи были разбросаны по всей комнате, а эластичные чулки он натянул лишь с большим трудом. Смит, страдавший варикозным расширением вен, стыдился этого и никогда не говорил о своей болезни, но каждый раз после попоек вены страшно вздувались. Все же в половине девятого он закончил свой туалет и, собираясь идти завтракать, заглянул к Наю. Как он и думал, Леонард еще спал. Хотя Смит потряс его за плечо, тот так и не проснулся. Накануне он был очень невоздержан, и к тому же циничен — Смит никак не мог этого одобрить. Он оставил Ная и спустился в ресторан. В зале, где подавали завтрак, он заказал овсяную кашу и копченую рыбу. Собственно говоря, он не был голоден; несмотря на полоскание, во рту у него по-прежнему сохранялся противный вкус помоёв, но ему хотелось чего-нибудь острого. Хотя в отеле кормили хорошо, ему надоела ресторанная еда. Он не раз подумывал, не снять ли квартиру, там ему было бы удобнее; но так как он был один, без Минни, и не знал, когда они, наконец, договорятся с Пейджем, то все никак не мог решиться покинуть отель. Теперь, однако, он снимет хороший дом с садом и теплицей, где можно будет выращивать помидоры, и, пожалуй, даже со сторожкой у ворот. Минни это обязательно понравится. Он подыщет что-нибудь по-настоящему приличное, на Хенли-драйв например, — он съездит туда на будущей неделе. Как знать — вдруг Пейдж надумает переехать куда-нибудь и сдаст свой дом? Мысль о том, что он станет обитателем Хенли-драйв, немного разогнала уныние Смита и подняла настроение. Официант принес рыбу и, как всегда, положил на стол утренние газеты. Смит обычно проглядывал их, прежде чем отправиться в редакцию. Но на этот раз он был слишком занят обдумыванием предстоящих дел, чтобы интересоваться газетными новостями. Пейдж собирался вернуться с ночным экспрессом — значит, он устанет и, вероятно, захочет поспать часок-другой, так что не стоит тревожить его слишком рано. Он предложит Пейджу встретиться в одиннадцать — это, наверное, будет ему удобно. Все документы готовы и в полном порядке, но, разумеется, они составлены совсем иначе, чем те, которые он привез с собою два года назад. Если бы только Пейдж тогда согласился, подумал Смит угрюмо, какой борьбы, вражды и горя, не говоря уже о расходах, удалось бы избежать и той и другой стороне! Подумав о Пейдже, он опять расстроился. Нельзя сказать, чтобы предстоящее свидание было ему приятно. Лучше всего скрыть свои чувства. Надо держаться по-деловому — в столь щекотливой ситуации так будет лучше и для него и для Пейджа… скорее все кончится. Хорошо бы выпить чего-нибудь крепкого, и при данных обстоятельствах это было бы вполне оправданно. Он уже собирался уходить, когда к его столику снова подошел официант Джордж. — Довольны завтраком, сэр? — Да, — ответил Смит. Почтительный и услужливый Джордж ему нравился, но он любил поговорить, а Смиту сейчас было не до болтовни. — Не желаете ли еще рыбы? — Нет, спасибо. Смит уже приподнялся, но вдруг заметил, что Джордж искоса поглядывает на него, и почему-то вспомнил, как утром посматривала на него горничная. Официант, заложив руки за спину и покачиваясь на каблуках, неожиданно сказал: — Вы читали сегодняшний «Глобус», сэр? «Глобус», газету Мигхилла, Смит обычно просматривал не очень внимательно, но ее всегда клали на столик вместе с другими, и сейчас, взглянув на газеты, он заметил, что она лежит сверху и кто-то — очевидно Джордж — сложил ее так, чтобы видна была заметка в два столбца на последней странице. Он взял ее и тут же, словно оглушенный ударом молота по голове, чуть не уронил на пол. Потрясенный, не веря собственным глазам, он уставился на заголовок: «Бывшая преступница возвращается на путь добродетели». Первые строчки плясали перед его глазами, сливаясь в путаный клубок. «Кору Пейдж, которую в 1954 году, когда она была еще Корой Бейтс, признали виновной в совершении уголовного преступления, случайно встретил наш корреспондент в Северных графствах — тот самый корреспондент, который присутствовал в суде, когда она была приговорена к шести месяцам тюремного заключения…» Смит испуганно пробежал глазами столбцы; к горлу его подступила тошнота. Ничего не было упущено. Заметка рассказывала о моральном возрождении примерно так же, как собирался писать Най: каждый факт, каждая позорящая подробность подавались наиболее уничтожающим образом — казалось, автором заметки был Леонард. Смит встал. Не замечая Джорджа, что-то говорившего ему, он кинулся в комнату Ная. Леонард уже проснулся и стоял полуодетый перед зеркалом с электрической бритвой в руке. — Прочти это, — сказал Смит. — Скорее! Най злобно поглядел на него, вложив в этот взгляд все охватившее его с утра раздражение, но тон Смита заставил его все-таки отложить бритву. Взяв «Глобус», он присел на край кровати. Смит не мог больше сдерживаться. — Это все Хейнз! — воскликнул он. — Он сам воспользовался этим материалом. — Да замолчи же! — Най побледнел. Измятая фуфайка, обвисшие кальсоны, полувыбритое лицо придавали ему нелепый, карикатурный вид. Он прижал кулак ко лбу. — Дай подумать. — Зачем понадобилось Хейнзу… — Ты что, не понимаешь? Дело не в Хейнзе. У него хватило ума только на то, чтобы довести всю историю до сведения своей главной редакции. За этим стоит сам Мигхилл. Он знает, как Вернон заинтересован в этом деле. Он разгадал наш ход и позаботился подложить нам свинью. — Най крепко закусил губу. — Почему я об этом не подумал? Последнему дураку ясно, что он выбил почву у нас из-под ног. Который час? — Начало десятого. — Надо торопиться. — Най лихорадочно засуетился; одеваясь, он, скороговоркой бросал отрывочные фразы. — Если Пейдж увидит заметку прежде, чем подпишет, с нами кончено. Но скорее всего, он не увидит. Ночной экспресс прибывает в пять тридцать… Газет в это время еще не было. Он почти наверняка поехал прямо домой. Теперь слушай меня. Бери бумаги и на такси отправляйся к нему. Я уверен, что он дома. Сыграй в любезность. Утверждай, что хочешь облегчить ему эту трудную минуту, что лучше обойтись без лишних свидетелей, ну и так далее. Заставь его подписать. Слышишь, что я говорю? Если он не подпишет — нам конец. Если его не окажется дома, звони мне в редакцию. Смит бросился в свою комнату, схватил папку и сбежал по лестнице. Утром обычно бывало трудно найти такси, но ему повезло: как раз, когда он проходил через вращающиеся двери, одна из древних хедлстонских машин, дребезжа, подвезла к отелю какого-то пассажира. ШОфер принялся вытаскивать багаж — очевидно, образчики товаров, — и Смит места себе не находил от нетерпения. Однако через четыре минуты он уже катил к Хейнли-драйв. Пока такси лавировало в потоке машин на Хлебном рынке, Смит заметил, что на газетном киоске висит гораздо больше желтых афишек «Глобуса», чем обычно. Он подумал: сегодня они наводнят город этим номером газеты. Надо как можно скорее найти Пейджа. Немедленно. Мысль, что в последнюю минуту их план может провалиться, что его мечты никогда не сбудутся, приводила Смита в отчаяние, и он изо всей силы уперся в перегородку, словно стараясь подтолкнуть вперед старую машину. Однако судьба, казалось, была на его стороне — когда он подъехал к дому Пейджа, не было еще и половины десятого. Он вышел из такси ярдах в пятидесяти от ворот и велел шоферу подождать. Поправив шляпу, которая от толчка машины сбилась набок, и сунув папку под мышку, он вошел в калитку, стараясь сделать вид, что не спешит, но тут же путь ему преградили рабочие, которые натягивали большой полосатый тент над газоном перед домом. Секунду Смит стоял, широко раскрыв глаза и ничего не понимая, а потом вдруг сообразил, что идет подготовка к приему, к торжественному обеду на свежем воздухе, о котором он что-то слышал, и проникся новой надеждой — дом как будто жил нормальной жизнью. Наружная дверь была открыта, и он уже собирался подняться на крыльцо и позвонить, как вдруг из-за угла вышла какая-то женщина. Он сразу узнал миссис Пейдж. На ней была соломенная шляпа с широкими полями, затенявшая лицо, а в руках она несла корзину, полную цветов. По ее снисходительной, но довольно любезной улыбке он сразу понял, что она еще ничего не знает. — Доброе утро, — начала она, прежде чем он успел заговорить. — Вам пришлось долго ждать? — Нет… совсем нет… — пробормотал он. — Я, как видите, срезала хризантемы. Не правда ли, они прелестны? Я поставлю их под тентом. Ведь вы знаете, сегодня у нас большой день. Надеюсь, погода не испортится. — Она взглянула на небо. — Как вам кажется? — Я думаю… я надеюсь, что она не испортится. Дело в том, миссис Пейдж… Неправильно истолковав его смущение, Алиса улыбнулась ему многозначительно и чуть лукаво. — Я, кажется, не догадалась послать вам приглашение… Но, может быть… то есть, если вы захотите прийти… — Миссис Пейдж… Ведь ни о какой враждебности нет и речи… по крайней мере с нашей стороны. Мне, как вам известно, даже нравилась ваша газета. Особенно вначале, когда Дороти выиграла приз. И раз вы уезжаете, было бы очень приятно, если бы вы и мистер… если бы вы оба присоединились к нам и к нашим друзьям сегодня. Видите ли… — Извините меня, миссис Пейдж, — Смиту, наконец, удалось вставить слово. — Мне необходимо поговорить с вашим супругом. — С мужем? С Генри? — Ее тон из светски-любезного стал раздраженным. — Ну, если вам удастся его найти, можете считать, что вам повезло. — Но мне необходимо с ним увидеться. По делу первостепенной важности. — Возможно. У Генри здесь немало важных дел. Но ему два дня назад заблагорассудилось укатить в Лондон. — Я знаю, миссис Пейдж, — поспешно сказал Смит, чувствуя, что покрывается испариной. — Но его… его дело в Лондоне было завершено вчера. И нас уверили, что он собирался вернуться в Хедлстон с ночным поездом. — Неужели? — Она тупо уставилась на Смита. — Но как бы то ни было, я, в свою очередь, могу вас уверить, что здесь его нет. — Нет? — повторил Смит и продолжал торопливо и взволнованно: — Выслушайте меня, миссис Пейдж. Поезд пришел в половине шестого. Мы знаем, что он вернулся с этим поездом. Ну, предположим, что ваш супруг не хотел беспокоить вас… будить домашних в такое раннее время… Как вы полагаете, куда он мог бы поехать? Она задумалась, чопорно поджав губы, и он окончательно пришел в бешенство. — Что же, — сказала она с неожиданной злостью. — Он мог поехать к сыну. В Слидон. От Генри всего можно ожидать. У него настоящее пристрастие к Слидону. Услышав это, Смит почувствовал новый прилив надежды и огромное облегчение. Слидон!.. Ну конечно же! Ведь Пейдж, разумеется, хотел как можно скорее успокоить Кору, и, значит, вполне вероятно, даже просто бесспорно, чтобы он с вокзала поехал прямо в Слидон. Конечно, он захочет побыстрее сообщить ей, что он ее спас. Смит поспешно распрощался с Алисой и кинулся к такси. Когда автомобиль повернул к Слидону, он сказал себе, что удача снова на его стороне: маловероятно, что эта новость уже достигла уединенной приморской деревушки. Он то и дело просил шофера прибавить скорость, так что дребезжащую машину, которая, как и большинство местных такси, была еще довоенного выпуска, швыряло по шоссе из стороны в сторону. И вдруг, когда до Слидона оставалось не больше двух миль, машину занесло особенно круто, взвизгнули тормоза, и она, подпрыгнув, остановилась. Еще прежде, чем шофер успел вылезти, Смит сообразил, что лопнула шина. Изнывая от нетерпения, он шагал взад и вперед у обочины, пока шофер подводил домкрат под заднюю ось и менял колесо, сердито бормоча, что это не его вина и что машина не рассчитана на то, чтобы носиться по деревенским дорогам со скоростью пятьдесят миль в час. Сам он был уже не молод и почему-то не захотел снять старый грубошерстный пиджак и кожаные перчатки с раструбами, доходившие ему до локтей, так что все его движения были невыносимо медлительны. Смит то и дело оглядывался в ту сторону, откуда они приехали, надеясь увидеть попутную машину, которая подвезла бы его, но за все время мимо них прошел только автобус, направлявшийся в Хедлстон. В довершение всего воздух вдруг стал тяжелым и душным, на севере заклубились черные грозовые тучи, Смит не сомневался, что попадет под ливень. Наконец шофер поставил колесо и, смягченный обещанием лишних чаевых, повел машину дальше, но уже гораздо медленнее. Теперь Смит почти не спускал глаз с циферблата своих часов. Стрелки показывали половину, одиннадцатого, когда такси въехало в деревню, мирный и сонный вид которой несколько успокоил его. Он знал, что дом молодого Пейджа расположен где-то на холме, и они довольно скоро его отыскали. Выйдя из машины, Смит глубоко вздохнул, чтобы освежить легкие, но голова у него по-прежнему оставалась тяжелой. Когда он приблизился к двери, нервы его были напряжены до предела. Через несколько минут все решится. Он легонько дернул звонок, стараясь не выдать своей тревоги, и прислушался. Может быть, он дернул недостаточно сильно? Правда, ему казалось, что он слышал, как колокольчик в доме зазвенел, но это могло ему почудиться. Он позвонил посильнее — никакого результата. Он рванул звонок в третий раз с такой силой, что чуть не выдернул ручку, ясно расслышал резкое дребезжание внутри дома — и все-таки никто не вышел. Он попробовал открыть дверь, поворачивая ручку и вверх и вниз, но безрезультатно. За окнами не было заметно никаких признаков жизни. Что же это такое, наконец? Ведь кто-нибудь обязательно должен быть дома! Тут ему пришло в голову, что Пейдж, возможно, отдыхает в спальне наверху — это казалось вполне правдоподобным. А если так — отступать нельзя, надо во что бы то ни стало увидеть его. Шофер такси подозрительно поглядывал на Смита из-за калитки, но тот, не обращая на него внимания, прошел за дом по узкой, усыпанной гравием дорожке. Как он и ожидал, она вела к черному ходу и дверь оказалась незапертой. Он тихонько отворил ее и через коридорчик прошел в кухню. Там у стола сидела Кора. Она не пошевелилась, даже когда Смит подошел к ней вплотную. Казалось, она не заметила его появления, или, во всяком случае, оно никак на нее не подействовало. Она смотрела мимо него неподвижным взглядом, словно завороженная каким-то невыносимо страшным зрелищем. Он по-настоящему испугался, заметив, как она изменилась за несколько дней, после концерта, на котором он впервые ее увидел. Она, казалось, постарела лет на десять и ушла в себя, ограбленная, лишенная радости и жизни. Но Смиту некогда было жалеть ее. Он во что бы то ни стало должен был встретиться с Пейджем, и как можно скорее. Так он и сказал Коре. Она ничего не ответила. — Послушайте, — сказал Смит, наклоняясь к ней, словно говоря с ребенком… — Мне нужен Генри Пейдж. Мне необходимо поговорить с ним. Она так долго молчала, что он усомнился, слышала ли она его. Затем Кора медленно повернулась к нему. Лицо ее было мраморно-бледным и почти безжизненным, — казалось, тяжелые душевные муки убили в ней всякую способность чувствовать. — Его здесь нет, — ответила она. — Но… мне сказали… — Его здесь нет, — повторила Кора тем же безучастным тоном. — Он вчера вечером передумал и телеграфировал нам, что выедет сегодня. — Но нам сообщили… — Телеграмма вон там… на каминной полке. Смит прочел телеграмму. Она была адресована Коре. Пейдж сообщал, что все будет хорошо, что он собирается переночевать в гостинице и вернуться на другой день. — Ах вот как!.. — воскликнул Смит. — Какое это имеет значение? — сказала она. И вдруг через ее плечо Смит увидел на столе развернутый лист «Глобуса». Безжизненный взгляд Коры тоже остановился на газете. — Ну вот. Вы довольны? Тогда вы погубили только меня. А теперь вы погубили нас всех. Смит машинально начал оправдываться. Он хотел объяснить ей, что это не его вина, что он здесь ни при чем, но сразу умолк. Он был замешан в этом не меньше других, а может быть, и больше. Кроме того, Кора была права — теперь все бесполезно. Как она и сказала — все погибло. Ни словами, ни делами помочь нельзя. Он еще раз посмотрел на Кору, совсем раздавленную, окаменевшую в своем горе, и вчерашнее виски словно закисло в его желудке; он почувствовал мутную тяжелую тошноту. Внезапно что-то дрогнуло у него в душе, и он впервые понял, насколько страшно то, что было сделано. Все зло, весь вред, постоянно причиняемые безжалостной, бессердечной прессой, казалось, нашли свое воплощение в этой загнанной, измученной женщине, в ее погубленной жизни. — Откуда у вас эта газета? — спросил он. — Ее купил Дэвид… мой муж. — Но где? Его слова как будто доносились к ней откуда-то издалека, и ее ответ словно преодолевал то же расстояние. — Каждое утро он гуляет по молу. В киоске… он увидел афишку… их повсюду расклеили… и принес газету домой… — Она конвульсивно содрогнулась. — Этого-то я и старалась не допустить. Я знала, что с ним будет. Я его никогда прежде таким не видела. И он ушел, не сказав мне ни слова. — Куда он пошел? — спросил Смит. — Не знаю… ничего не знаю. Я пыталась его остановить, но напрасно. Я больше ничего не могу. Со мной все… это конец. Что он мог сказать ей? Ему ничего не приходило в голову. Наконец он пробормотал бессмысленное утешение: — Все не так мрачно, как вы думаете. Он вернется к вам. — Нет. — Она медленно подняла голову и посмотрела ему в глаза, и от звука ее голоса он похолодел. — Ко мне-то? Нет. Больше он ничего не смог от нее добиться. Ее снова охватило отчаяние, и она перестала отвечать. Смит попытался убедить себя, что, может быть, позже она найдет облегчение в слезах. Он повернулся и вышел из коттеджа. Он медленно побрел назад к такси, теперь ему незачем было торопиться. Вдали разразилась гроза, и над Элдонскими холмами грохотал гром. Даже и здесь небо было свинцовым, стояла невыносимая духота. Растерянному и потрясенному Смиту почудилось что-то зловещее в этих глухих раскатах, сотрясавших неподвижный воздух, как орудийные залпы. Когда он садился в такси, ему на руку упала одинокая капля дождя, тяжелая и теплая, как кровь. Он велел шоферу возвращаться в Хедлстон — ничего другого не оставалось. Смит отказался от мысли искать Пейджа. Здесь его не было: он еще ехал в поезде, а может быть, даже и не покинул Лондона. Как бы то ни было, Пейдж уже все знает. Теперь он ни за что не подпишет контракта, ни за что не отдаст «Северный свет». Им с Наем оставалось лишь отказаться от дальнейших бесплодных усилий и уехать. Но не только этим выводом объяснялось охватившее Смита желание немедленно бросить все. Он был напуган тем, что натворили они с Наем, напуган силами, которые они развязали. Смит ощутил необычайную слабость и готов был отдать что угодно за стакан виски. Скорее уехать отсюда! Его даже больше не волновало, потеряет он работу или нет. Только бы выбраться из Хедлстона, и как можно быстрее! Ему трудно было сейчас оставаться одному, и его потянуло к Наю. Леонард сказал, что будет в редакции, и, когда такси въехало на окраину Хедлстона, Смит попросил шофера отвезти его к Дому просвещения. Шел проливной дождь, и сильный ветер швырял струи воды в стекла машины. Улицы были пустынны, и только кое-где, укрываясь под зонтиками, спешили одинокие прохожие. Но когда такси свернуло с Виктория-стрит к Хлебному рынку, они неожиданно попали с большой затор. Смит опустил стекло и выглянул наружу. Узкая улица была забита машинами — грузовиками и фургонами, доставлявшими продукты на городской рынок. Он решил, что либо лопнула водопроводная магистраль, либо дождь затопил мостовую. Ждать у него не хватало сил, а Дом просвещения был уже близко. Сунув в руку шофера несколько бумажек, Смит вылез из такси. Повернув за угол и торопливо шагая по Парк-стрит, он вдруг заметил, что дальше вся улица запружена людьми. Не обращая внимания на дождь, они стояли тесной толпой, вытягивая шеи, толкаясь, стараясь пробиться поближе к дверям какого-то здания. Сердце у Смита на секунду замерло, когда он сообразил, что здание это — Дом просвещения. «Возмущенная толпа разнесла нашу редакцию», — подумал он. Смит был перепуган, но все же не мог уйти, не узнав в чем дело. Он кинулся вперед, но тут раздался вой сирены, и по бульвару, там, где проезд обычным машинам был запрещен, мелькнула белая карета скорой помощи. В смертельном ужасе Смит локтями прокладывал дорогу сквозь толпу. Он то и дело называл себя и требовал, чтобы его пропустили. Когда он добрался до подъезда, стоявший там полицейский узнал его и открыл ему дверь. Смит остановился в вестибюле, тяжело дыша, боясь идти дальше. С трудом он заставил себя нажать кнопку лифта. Лифт не спустился. Судя по указателю, кабина стояла на третьем этаже. Вдруг Смит услышал, что кто-то стремглав бежит вниз по лестнице. Это оказался Пигер, телефонист. Увидев Смита, юноша бросился к нему и схватил его за локоть. — Мистер Смит… сэр… сэр… — Что случилось? Питер дергал его за рукав, истерически всхлипывая, и бормотал: — Я хочу домой. Это ужасно… ужасно, и я сам видел это. — В чем дело? — Смит с силой тряхнул его. — Ради всего святого, что произошло? Питер поглядел на него, бессильно откинув голову, Его голос становился все пронзительнее: — Молодой мистер Пейдж… он стрелял в мистера Ная… мистер Най упал… и тогда он застрелился… — Питер задохнулся и взвизгнул: — Доктор говорит, что он умер. — Кто? — испуганно прошептал Смит. — Дэвид… молодой мистер Пейдж. Смит прислонился к стене, не ощущая ничего, кроме тупой тошноты. Тут он услышал шум спускающегося лифта. Через секунду из него вышел Най в сопровождении доктора. Най был бледен, из-под наброшенного на плечи пиджака виднелась забинтованная рука, но в его побелевших губах была зажата сигарета. — Взбесившийся психопат, — сказал он Смиту, проходя мимо. Словно в тумане Смит увидел, как они скрылись за дверцей кареты скорой помощи. Собравшись с духом, он хотел было уйти, когда из-за клетки лифта показались два санитара с носилками, покрытыми простыней. Смит попытался закрыть глаза. Они не закрывались. Он смотрел на носилки, пока санитары проходили мимо. Затем их поставили в карету. Через открытую дверь Смит увидел на фоне молча глазеющей толпы коленопреклоненного фоторепортера, который делал снимок за снимком. Глава XIV После разразившейся в четверг грозы четыре дня стояла необыкновенно ясная погода — настоящее бабье лето. Малкольм Мейтлэнд, который угрюмо шагал по Хлебному рынку, направляясь в редакцию «Северного света», изнывал от жары, тем более что надетый им сегодня черный костюм стал ему узковат. В зале городской ратуши, где шло расследование, царила еще более невыносимая духота — столько туда набилось народу, и очутиться на воздухе было все-таки большим облегчением. Он сидел у бокового выхода, благодаря чему сумел уйти немного пораньше, и теперь, поднимаясь по лестнице, не сомневался, что вернулся в редакцию первым. Но мисс Моффат уже была там. Через раскрытую дверь ее комнаты Мейтлэнд увидел, что она открывает окно. Он остановился. — Ну вот, все и кончилось, — сказал ой. Мисс Моффат ответила не сразу. — Да… все кончилось, — помолчав, мрачно подтвердила она. Секретарша была одета в черное, от жары ее лицо совсем посерело, она выглядела измученной, и глаза ее смотрели особенно холодно, но Мейтлэнд чувствовал такую потребность высказаться, что это его не остановило. — Генри держался молодцом, — сказал он после паузы. — Лучше, чем я ожидала, — признала она. — Судья сделал, что мог… На этот раз он был почти человечен. Но, боже мой, — она сняла шляпу, злобно воткнула в нее булавку и резким движением повесила ее на крючок за дверью, — эта несчастная пара! Как бессмысленно! Как тяжело и бессмысленно! Если бы бедный сумасшедший хоть сделал то, что собирался, все это не было бы так ненужно. Когда я увидела, что Най как ни в чем не бывало дает показания, я была готова сама его убить. И ведь в этом весь Дэвид — ничего толком не уметь довести до конца. — В данном случае этому можно только радоваться, — медленно сказал Мейтлэнд. — Из-за Генри. По-моему, это общее мнение. Город по-прежнему на его стороне. Во всяком случае, на «Свете» все это отразилось гораздо меньше, чем можно было ожидать. — Пожалуй, — ответила она, нахмурившись. — Но для этого потребовалось… ну… то, что потребовалось. И поверьте мне, при всяком другом исходе наше имя все еще было бы втоптано в грязь. Не сомневаюсь, что Генри припишет это доброте и порядочности рода людского. — Ее тон стал резким. — А на самом деле просто бблыпая сенсация заставила забыть о меньшей. — Она отвернулась и сердито ткнула вилку электрического чайника в штепсель. — Я собираюсь выпить чаю. Лучшее средство в такой день, как сегодня. Именно в такой. Хотите чашку? — Не откажусь, — ответил Мейтлэнд, следя, как она достает чашки из шкафчика с газетными подшивками и вынимает сахар и жестянку с чаем из ящика стола. Наконец она взяла бутылку с молоком, стоявшую на водопроводной трубе, и принялась подозрительно рассматривать ее содержимое, раздраженно бормоча: — Конечно, оно вчерашнее, но придется довольствоваться и этим. По правде говоря, — заметила она, снова возвращаясь к той же теме, — больше всего меня возмутил Смит. Нельзя было без отвращения слушать, как он распинался, что ему следовало побыть с Корой, не оставлять ее одну в доме… и еще расплакался! Хотя он и раньше хлюпал носом — когда эта женщина из лавки, миссис Дейл, рассказывала, как она увидела Кору, бегущую по молу, и закричала, чтобы ее остановить, но не сумела. Чтобы такие, как он, хныкали над Корой! Так бы и ударила его! — Бедняга, — сказал Малкольм. — Он винил себя во всем случившемся. Я не мог его не пожалеть. — Ну. так больше не жалейте, — ответила она, поджав губы. Мейтлэнд хорошо знал эту ее манеру. — Могу вам сообщить о Смите кое-что новое. — Ну? — Генри взял его к нам. — Что? — На место Балмера. Теперь он — наш новый заведующий отделом рекламы. — Господи! — Малкольм на секунду задумался, а потом добавил: — Говорите, что хотите, а все-таки Пейдж похож на хорошего человека больше всех, с кем мне приходилось встречаться в этом весьма и весьма скверном мире. Она покачала головой и стала наливать чай. — Он мягкосердечен, только и всего. Его отец никогда бы не сделал ничего подобного. Он в один миг вышвырнул бы Смита из редакции, если бы тот посмел сунуть туда нос. — Вы слишком строги к Генри. Впрочем, вы всегда слишком строго его судите. — Мейтлэнд взял чашку, которую она ему протянула. — Вспомните, что ему пришлось перенести за эти два года… с его-то больным сердцем. И теперь в довершение всего — это. Вы ведь знаете, как он любил Дэвида. — Да, — согласилась она угрюмо. — «Мой милый Дэвид». — Затем, отхлебнув чаю, она бросила мрачный взгляд на Мейтлэнда. — Но по-настоящему он будет горевать о Коре. Малкольм не успел ее остановить, и она продолжала: — Он, может быть, и сам того не знает, но он был в нее влюблен. Я его за это не осуждаю! Наоборот, чувство к ней относится к тому немногому, за что я готова его уважать. Кора была настоящей женщиной, совсем земной, с горячим сердцем. Ей нужна была любовь, а Дэвид не очень ей подходил. Особенно когда он опять свихнулся и стал навязывать ей ученые книги и обращаться с ней как с музейной редкостью под стеклом. Она мне, конечно, ничего не говорила, но это было и так видно. Я ее хорошо понимала, по-настоящему. Не спорю — она была очень привязана к Дэвиду, заботилась о нем, жалела его… но этого еще мало. — Вы говорите чепуху, — резко прервал ее Мейтлэнд, — и в самое неподходящее время. — Может быть. Но я давно об этом знала. Генри всегда нравился Слидон, но он полюбил его гораздо больше и стал ездить туда гораздо чаще с тех пор, как там поселилась Кора. Он для нее был готов на все… даже отказаться от «Света». Я была вчера в его кабинете, когда Боб Льюис пришел сказать, что ее тело нашли на отмели у Норт-Шора. Видели бы вы его лицо! И знаете, что он сказал? «Она очень пострадала? — спросил он. — Ее не изуродовало?» А когда Боб сказал: «Нет, сэр, совсем нет», — он сказал: «Благодарю бога… благодарю бога за это». Малкольм посмотрел на нее в сердитом изумлении и вдруг невольно спросил: — Мисс Моффат, почему вы так настроены против Генри? И почему всегда сравниваете его с отцом? Она ответила не сразу. — Вовсе нет, — сказала она в конце концов. — Просто он, по моему мнению, не годится в издатели «Света». Слишком уж он мягок, слишком склонен уступать обстоятельствам, вместо того чтобы идти напролом. Его отец был не таков. Он был настоящим человеком. — Он вам очень нравился? — Да, — ответила она с неожиданным вызовом, — мне нравилось не только то, каким он был, но и то, как он ко мне относился. Я полагаю, вам рассказывали, что мой домик подарил мне он? — Я об этом слышал, — ответил Мейтлэнд сдержанно. Но мисс Моффат, выведенная из равновесия событиями дня, уже не могла остановиться. — Да, — продолжала она, — он знал, что мне хотелось бы жить за городом, чтобы у меня был садик, и вот однажды… я этого никогда не забуду… он просто отдал мне документы на право владения… Когда я предложила ему выплачивать деньги постепенно, из жалованья, он только рассмеялся и сказал: «Привозите мне иногда букетик цветов». Вот почему я до сих пор привожу их. — Она на секунду умолкла, совсем забыв о Мейтлэнде. — А после смерти его жены он иногда заезжал ко мне в субботу выкурить трубку и выпить кружку эля. Он любил бертоновский эль, и я его всегда держала про запас. — Она замолчала и вдруг, почувствовав на себе взгляд Мейтлэнда, густо покраснела. В первый и последний раз он увидел, как она краснеет. Оба замолчали. Молчание начало становиться тягостным, и Мейтлэнд, встав, заметил: — Ну, пора идти трудиться. Хотя хозяин и отсутствует, нечего бездельничать. Нам всем полезно сейчас работать — и притом как можно больше. Сегодня совещание проведем в двенадцать часов. Скажите остальным. Спасибо за чай. Он прошел в свою комнату, сел и начал обдумывать планы на ближайшие три месяца, в течение которых, пока Генри будет в отъезде, почти вся ответственность за газету ляжет на его плечи. Вскоре раздался стук в дверь и появился Фенвик с лентой телетайпа в руках. — Вот сообщение, только что поступившее от Ассошиэйтед Пресс. — Ну? — вопросительно посмотрел на него Мейтлэнд. — Кажется, решено не строить на Атли атомного центра. — Что? — воскликнул Мейтлэнд в крайнем удивлений. — Так значит… они передумали? — По-видимому. Теперь они предполагают строить его на севере Шотландии… в Сазерлендшире. Помощник министра заявил об этом вчера в парламенте. Он передал ленту Мейтлэнду. — Нет, вы можете представить себе что-нибудь подобное? — оказал Мейтлэнд, кончив читать. — Будем надеяться, что они не передумают еще раз. — Вряд ли. Он заявил, что Сазерлендшир — гораздо более подходящее место. — И слава богу! — удовлетворенно воскликнул Мейтлэнд. — Это значит, что нас здесь оставят в покое. — И добавил про себя: «По крайней мере еще на некоторое время». Когда Фенвик ушел, Мейтлэнд некоторое время сидел, вспоминая все то, чего не случилось бы, если бы министерство сразу пришло к этому решению. Не будь так и не осуществившегося проекта Атли, они избежали бы этой бесполезной двухлетней борьбы и завершившей ее трагедии. С усилием он заставил себя думать о будущем и принялся составлять повестку сегодняшнего совещания. Он проработал около получаса, как вдруг знакомые шаги в коридоре заставили его поднять голову. Он застыл в растерянности, убеждая себя, что ошибся и что это шаги Генри. Но дверь открылась, и в комнату вошел Пейдж. Мейтлэнд вскочил. — Как же так, Генри, — воскликнул он, стараясь говорить возможно более обычным тоном, — мне казалось, что вам полагается лежать. — Я зашел только на минутку… меня ждет автомобиль, — ответил Пейдж, опираясь о край стола. Он сильно побледнел, на его лице лежала печать страдания, и все же перемена, происшедшая в нем за последние дни, была менее разительной, чем опасался Мейтлэнд. «Так что же это такое, — спросил он себя, — то, что дало этому пожилому, больному и совсем обыкновенному человеку силы выстоять? Неизменная честность, принципиальность, уважение к ближнему и к данному слову — все это вместе взятое, основа основ истинного благородства, и помогло ему перенести то, что уничтожило бы даже человека гораздо более сильного физически». — Мы теперь не скоро увидимся, Малкольм, — продолжал Пейдж, немного отдышавшись. — Когда мне позволят вставать, меня, кажется, отправят в морское путешествие. Алиса давно мечтала посмотреть Гавайи, так что мы поедем туда… Но сперва я хотел сказать вам, что собираюсь сделать вас своим компаньоном. Я попросил Пейтона составить договор и подпишу его перед отъездом. Мейтлэнд не шелохнулся, но его некрасивое, всегда красное лицо на мгновение стало совсем бледным, а потом вдруг побагровело. После стольких лет непрерывного, ничем не вознаграждаемого труда это неожиданное предложение так потрясло его, что он не сразу овладел собой. Несмотря на все усилия, голос его дрогнул, когда он ответил: — Ну, что я могу сказать, Генри… только одно — спасибо. — Значит, договорились, — сказал Пейдж и затем продолжал серьезно: — Я вот еще о чем подумал. Может быть, вас это удивит — мне, пожалуй, не следовало бы об этом заговаривать, — но за последние четыре дня… ну, та симпатия и сочувствие, с которыми ко мне отнеслись, — не только совершенно неожиданные, но и совершенно незаслуженные… это просто еще одно доказательство истинной доброты людей нашего города. Если Мейтлэнд и вспомнил саркастическое предсказание мисс Моффат, он ничем этого не выдал. Он молча ждал, и Пейдж снова заговорил: — И я подумал, нельзя ли мне нарушить свое правило и один раз, в виде исключения, написать что-то от себя лично. Вы, наверное, догадываетесь, что я имею в виду. Обращение к нашим читателям… я хочу сказать им… что всегда верил в людей… что благодарю их за поддержку… и сказать, что, несмотря на все случившееся с нами, газета будет выходить по-прежнему. — Он умолк, внимательно вглядываясь в лицо Мейтлэнда. — Как вам кажется, можно мне написать что-нибудь такое или это неудобно? — Пишите, Генри, — сказал Мейтлэнд твердо, не позволив себе проявить ни малейшего колебания. — Это будет полезно вам. И всем другим тоже. Лицо Пейджа просветлело. — Ну, так я напишу, — сказал он. — Спасибо, Малкольм. Когда он ушел, Мейтлэнд подождал несколько минут, а затем отправился в корректорскую. Проходя мимо открытой двери кабинета Пейджа, он увидел, что Генри уже сидит за столом, слегка ссутулившись и поддерживая голову рукой, но пишет, упорно пишет — пишет свое обращение к читателям для завтрашнего номера «Северного света».      Перевод с английского И. Гуровой и Т. Кудрявцевой notes Примечания 1 Эдвард Фицджеральд (1809–1883) — английский поэт, переводил на английский язык Омара Хайяма. 2 А. М. X. — Ассоциация молодых христиан. 3 Бодлер Шарль (1821–1867) — французский поэт, предшественник декадентов. Гертруда Стайн (1874–1946) — американская писательница. 4 Услуга за услугу (лат.).